— Папа, она умрет? — спросил мальчик.
— Молчи! — цыкнул на него отец.
— Если не умрет, я ее посажу в клетку. Она ведь может жить в клетке?
«Ах, каналья!» — мысленно чертыхнулся адвокат, думая об Аполлоне. Раздражение его все возрастало. Приставания сына действовали на нервы. В довершение всего ни одна птица не желала больше садиться на сухие ветки ивы.
Мальчик, занятый горлинкой, вышел из-за дерева, так что пролетавшие голуби видели его.
Это совсем взбесило отца.
— Дай сюда птицу! — крикнул он.
Мальчик в испуге повиновался.
Отец схватил ее и, прежде чем ребенок понял, что тот намерен сделать, опустил на голову птицы свой тяжелый каблук.
Раздался негромкий треск, а вслед за ним отчаянный детский крик.
— Молчи! — приказал отец.
Но мальчик горько зарыдал.
Тогда Тумпанов дал ему затрещину. Ребенок упал ничком.
— Не реви! — орал отец.
Мальчик привстал на колени. Из раскрытого рта вырывались все более отчаянные вопли.
Тумпанов хотел было схватить сына за ухо, но тот увернулся.
— Замолчи! Болван! — Адвокат позеленел от злости.
Мальчик внезапно вскочил, содрогавшееся от рыданий тело напряглось, глаза с ненавистью глядели на отца. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, поперхнулся и потом будто выплюнул:
— Зверь!
В тишине летнего вечера гневный голосок ребенка прозвучал как проклятие.
— Ты зверь! Зверь! — кричал он.
— Что-о-о? — проревел отец. — Что ты сказал?
Но мальчик повернулся и бросился от него прочь, сквозь рыдания твердя на бегу все то же слово.
— Зверь! Ты зверь!
— Назад! Вернись! — кричал ему вслед отец.
Но мальчик уже скрылся из виду. Слышен был только его плач.
— Илия, вернись сейчас же! — повторял отец. — Илия-а!
«А-а-а!» — доносились в ответ рыдания ребенка, и казалось, сам вечер рыдал вместе с ним.
Тумпанов огляделся вокруг. Ему стало неприятно и как-то жутковато. Прицепив горлинку к патронташу, он двинулся по тропинке к дому.
Он шел, тяжело ступая по земле. Убитая птица колотилась о бедро.
«Какой подлый, какой проклятый день», — повторял он про себя.
У него было такое ощущение, будто кто-то плеснул ему в лицо какой-то липкой грязыо, и он весь вдруг сник и съежился. Он вслушивался в отдаляющийся голос сына, и чем отчетливее долетали до его ушей всхлипывания ребенка, тем острее он чувствовал свое унижение.
«Ох, и вздую же я его дома!» — злобно подумал он и, утешенный этой мыслью, свернул с тропинки и пошел напрямик через жнивье.
Позади него река тихо плескалась в своих берегах, будто вздыхала.
