Прощай, Рим! | страница 27
— Идет, конечно. Такому красавцу любой наряд к лицу.
— А коли так, чего скалишься?
— Будто мартышку в жилет нарядили…
— Ах, я тебя!.. — Леня подхватил ее на руки и прижал к груди. У Маши косточки хрустнули.
— Потише, медведь! Дочку свою покалечишь.
— А правда, что дочка будет?
— Правда, — подтверждает, счастливо улыбаясь, Маша.
Прикладывает Леонид ухо к заметно округлившемуся животу Маши, слушает.
— Точно! Девчонка будет. Стучится аккуратно, словно вежливый гость пальчиком в дверь. Жора, бывало, так лягнет, что чуть с ног меня не сшибал.
— Мальчику положено бойким быть…
Они заснули, крепко обнявшись. Маше, похоже, снились веселые сны — уголки губ морщились, словно вот-вот заулыбаются. Под сердцем ее трепетала новая, нежная жизнь…
Завтра воскресенье. В ту ночь почему-то звездопад был гуще обычного. И соловьи раньше обычного защелкали в ивняке. Всю ночь жалобно скулил Джульбарс.
Леонид, привыкший вставать ни свет ни заря, в то утро не слышал даже, как звонил будильник. Открыл глаза, лишь когда Маша тихонько ущипнула его за кончик носа. И сразу вскочил с постели:
— Сколько времени?
— До поезда еще три часа. Давай умывайся, я картошки с телятиной поджарила.
Леонид окатил себя из ведра студеной колодезной водой, пофыркал от удовольствия и до красноты растерся жестким полотенцем. Потом легко выжал стойку и, оттолкнувшись от земли руками, стал на ноги.
— Скоро отцом троих детей заделаешься, а сам все кувыркаешься, как пацан, — сказала Маша, наблюдавшая за его выкрутасами.
— Человек всю жизнь должен сохранять хотя бы крупинку золотого детства! — произнес он назидательным тоном и изловчился напустить Маше за шиворот пригоршню холодной воды. — А знаешь, как назовем дочку? Татьяной!.. Любимое имя Пушкина…
На вокзале, когда был куплен билет в Ленинград, Леонид услышал о бандитском нападении гитлеровской Германии на нашу страну. Он бросил билет в урну с окурками и прямиком побежал в военкомат.
За несколько минут городок стал неузнаваемым. Только что то тут, то там раздавался громкий смех, люди издалека окликали друг друга, перебрасывались беспечной шуткой, — и вдруг все затихло, словно кто-то дунул и погасил все звуки. Война. Даже синь неба — прозрачная и светлая — вдруг стала казаться темной, тяжелой. Война! Война!..
Услышав о войне, люди забыли о личных горестях, неурядицах, о взаимных ссорах и обидах. Вдруг стали заботливыми, внимательными друг к другу, чувство родства взяло верх над всеми остальными помыслами.