Наконец мы помирились. Я «признал свою вину», которая состояла в том, что я не послушался его требования связать оленя.
— Понимаешь, — сказал он, когда мир между нами установился окончательно, — если б не рога, я ездил бы на этом дьяволе, пока он не устал бы. Тогда я привел бы его, как лошадь, сюда, к сторожке!
— А чем тебе помешали рога?
— Неужели не ясно? — ответил капитан, вскидывая голову. — Ведь рога тыкались мне прямо в лицо. Он их запрокинул, а я держался за шею.
— Да, я видел. И ты, кажется, звал меня.
Капитан поморщился и прибавил с раздражением:
— Я звал тебя только затем, чтоб ты видел, как я помчался. А не то что от страха.
— Ты бы мог ухватить его за рога и править, как уздой, — заметил я.
Он засмеялся. Эта идея воодушевила его. На лице его тотчас появилось хитрое и насмешливое выражение, как всякий раз, когда он собирался соврать. Трехдневное молчание истомило его, и он решил теперь наверстать упущенное.
— А ты знаешь, как бежит олень? Кто может похвалиться, что скакал на олене? — гордо промолвил он и поглядел в зеркало на свой шрам. — Интересно, останется ли отметина?
— Если останется, так будет служить тебе наглядным доказательством, когда ты будешь рассказывать об этом случае, — сказал я.
— Ха-ха-ха, — засмеялся капитан каким-то колыхающимся раскатистым смехом, оторвался от зеркала и сел на стул. Это было признаком хорошего настроения и означало, что он собирается рассказывать истории. — Ты не слыхал о Панчо Вилье?[3]
— Да, слышал кое-что об этом человеке.
— Во время его революции меня чуть не убили. Один мексиканец выстрелил в меня. Пуля пролетела около самой щеки… Я прибыл на корабле для того, чтобы вывезти американских подданных. В Сайта-Крусе был аптекарь-американец и целая дюжина торговцев. Корабль стал в гавани на якорь, взял американцев на борт, и дело было сделано, но мне захотелось сойти на берег, посмотреть, что представляют собой эти революции. В то время мексиканцы чуть не каждый год устраивали по маленькой революции, вместо того чтоб устроить сразу одну настоящую.
Я оделся по-мексикански, нахлобучил сомбреро и сошел на берег. По набережной расхаживал сам Панчо Вилья.
— Буэнос диас, сеньор,[4]- поклонился я ему и объяснил, чего хочу.
— Я готов сделать для вас все, — ответил он и сообщил мне пароль, который давал возможность ходить где угодно.
На всех улицах меня встречали патрули. Они наводили на меня ружья, но как только я произносил пароль, тотчас отдавали мне честь. Так прошел я насквозь весь город и очутился за ним, в большом деревянном здании, где при иезуитах находился монастырь, а теперь был постоялый двор. В нижнем этаже были корчма и зал для танцев.
