Ирас слишком плотно закрепил Клеопатре волосы, и царице отчаянно хотелось распустить прическу, чтобы избавиться от головной боли. Но, увы, избавления ждать не приходилось до самого конца вечера, до тех пор, пока гости не упьются вдрызг и слуги не развезут их по домам. Блистательно исполнив две песни, Гермоген удалился, повинуясь взмаху длинной руки Цицерона, которая показалась Клеопатре старой ящерицей с выступающей головой, образованной пятью указующими пальцами. Цицерон порылся в глубоких складках туники и извлек оттуда какой-то свиток. Он явно вознамерился прочитать гостям собственное произведение. Клеопатра достаточно настрадалась от этого надоедливого римского обычая, еще когда ей было двенадцать, но тогда ей дозволялось лениво дремать, привалившись к огромному отцовскому животу. Теперь же, в качестве царицы и почетной гостьи, она лишена была этой привилегии.
У Цицерона было длинное, заостренное лицо и вполне соответствующий ему нос. В свои шестьдесят он отличался худобой и, подобно многим интеллектуалам, не выказывал ни малейших признаков физической силы — во всяком случае, до тех пор, пока не принимался говорить.
— Друзья мои, — начал Цицерон, — царица, великий Цезарь, почетные гости! Я хотел бы прочесть вам отрывок философского диалога, который начал писать на моей любимой вилле в Тускане. Лишь философия смягчала горе, которое причинила мне смерть моей возлюбленной дочери.
Взгляды присутствующих тут же обратились к Публилии; та, воспользовавшись отсутствием Цицерона, привольно разлеглась на ложе и наматывала локон на палец. Если она и почувствовала общее пренебрежение, то никак этого не показала.
Цицерон тем временем продолжал:
— Я также поставил перед собою задачу повысить значение философии, этой великой дисциплины, в повседневной жизни и доказать, что мудрый человек счастлив всегда. Я посвящаю мое произведение моему дорогому другу, Марку Бруту, родственной душе, стремящейся к добродетели.
Цицерон развернул свиток и, отодвинув его так далеко, насколько позволяли длинные руки, принялся вещать:
— Может ли неизвестность или непопулярность помешать мудрому человеку быть счастливым? Нет, говорю я. Нам следует спросить себя: не являются ли слава и народная любовь, к которым мы так стремимся, скорее бременем, нежели удовольствием? Необходимо понять, что популярность не стоит ни нашей жажды, ни нашей зависти. Подлинное достоинство заключается в осознании того, что истинная слава — в том, чтобы вовсе не иметь славы! Если музыкант не искажает свою музыку в угоду чужому вкусу, то зачем же мудрецу стремиться угодить толпе? Несомненно, верхом глупости будет придавать значение мнению масс, состоящих из необразованных работников. Истинная мудрость заключается в том, чтобы презреть все наши пошлые амбиции, все глупые почести, которыми нас награждает толпа. Беда в том, что мы оказываемся неспособны это сделать до тех самых пор, пока не становится слишком поздно. И вот уже у нас появляются веские причины пожалеть о том, что прежде мы не смотрели на все это свысока. Лишь тот избегает беды, кто отказывается иметь что-либо общее с быдлом.
