— Каким же ключом ты открывала дверь?
— Она сама передо мной открывалась.
Паулос не захотел, чтобы Мелусину допрашивали консулы и астрологи. Своими вопросами они окончательно сбили бы ее с толку. Девушка робко и наивно глядела на хозяина большими коровьими глазами, то и дело одергивала подол.
— Нет, зверя я не видела; помню только глаза и вроде бы ленту такого цвета, как мед, а над ней рог, который то светился, то потухал, падал мне на колени…
— И больше ничего?
— А еще мне было жарко! Животу жарко!
— Он ничего не сказал?
— Нет. Заворчал, когда я обняла его за шею. Два раза потерся о мои ноги и уснул. Играла музыка, где-то далеко-далеко, за горами…
— Какими горами?
— Не знаю какими, там были люди, выходили из-за деревьев, из-за скал. Играли на трубах и барабанах… Как будто я слушала пластинку про осаду Сарагосы! И я уснула. А как проснулась, ребенка уже не было.
— Ребенка?
— Ну, оленя. Это было все равно что держать на коленях ребенка. Проснулась, а его нет. Горы как огнем горели. Мне стало холодно, и я побежала. Боялась за ребенка. Один в лесу, бедняжечка!
Мелусина всхлипнула. Паулос подал ей свой платок, чтоб она отерла слезы.
— Спасибо за новое платье!
— Ты уверена, что он тебе ничего не сказал? Ни единого слова?
Мелусина закрыла глаза и попыталась вспомнить. Накануне Паулос снял одну из оленьих голов, украшавших стены прихожей, отпилил ветвистые рога и заменил их одним, прямым. Теперь он поможет Мелу сине вспомнить.
— Милая девочка, представь себе, что ты сидишь в раковине для оркестра в ту волшебную минуту, когда появился единорог и положил голову тебе на колени. Сейчас, когда ты закрыла глаза и вспоминаешь эту минуту, видишь ли ты горы и огни, слышишь музыку?
— Да, огни, трубы, барабаны… И вижу, как из-за деревьев и скал выходят люди. Они одеты в желтые одежды…
— Золотистые?
— Да, золотистые.
— Только мужчины?
— И женщины тоже. Одна женщина стоит на скале и обмахивается веером. То вижу ее, то нет!
Паулос мог бы надеть на себя оленью голову. От двери чулана приблизиться к Мелусине, подражая прыжкам единорога, и положить голову ей на колени. И сделать это нужно в ту минуту, когда она видит и слышит.
— Закрой глаза, девочка, и вспоминай, вспоминай, вспоминай…
Паулос мог бы, понизив голос, оживлять память Мелусины, направлять ее воспоминания… Нет, конечно, это не годится. Так он уведет Мелусину в сторону, заставит видеть и слышать то, что представляется вероятным ему. Если он навяжет девушке свои собственные сны, это обесценит все его толкования, ибо толковать он будет самого себя.
