– Что ты мелешь, Петровский?!
– Н-не могу знать, ваше высокоблагородие… а токмо чую.
– Кого чуешь-то? Баварца? Драгуна чёрного?
Унтер помотал головой.
– Годите чуть, вашескородь.
Сажнев уже почти готов был сгрести Петровского за ворот шинели и как следует тряхануть, дабы дурь выскочила; однако оба других стрелка смотрели на Егора так, словно готовы были по его слову кинуться в огонь и воду. И что-то в этих взглядах – наверное, беспредельная уверенность, что Петровский знает, что делает, и мешать ему нельзя ни в коем случае, – заставило Сажнева остановиться.
– Поспеши, – только и бросил Сажнев.
Унтер торопливо кивнул. Из ладанки вновь появилась фигурка зимовички, и подполковнику захотелось протереть глаза: почудилось, будто выражение на вырезанном лике сделалось испуганным.
Ну и шутки ж с тобой снег играет, Григорий. Глаза слезятся, ещё и не то привидится.
Петровский что-то быстро забормотал – слова вроде и знакомые, но из старорусского, сразу и не вспомнишь, что значат «ложесна»[13], «гавран»[14] или «уненч»[15].
Но тоскливая и мутная тревога, оттого ещё более поганая, что Сажнев не мог понять, с чего и почему она навалилась, – стала отступать, отпустила.
По вискам Петровского катился пот, унтер тяжело дышал.
– Уф!.. Есть ещё тропка, не закрылась пока… Ваше высокоблагородие!
– Веди, Петровский. – Сажнев счёл за лучшее не спорить сейчас.
Унтер быстро зашагал, крепко зажав в кулаке куколку зимовички и то и дело на неё поглядывая.
Ветер завыл, задул в спину, словно торопя русских: уходите, уходите с этой земли, не пришло ваше время пока…
– Отстал вроде, – выдохнул Петровский, когда они наконец оказались у реки. Унтера облегчённо улыбались, выдыхали, забираясь на плот. Петровский завозился, пряча зимовичку обратно за пазуху; Сажнев шагнул на утлый плотик последним.
Ветер, так всю дорогу и дувший им в спины, вдруг сменился, хлестнул по щекам снежной плетью, кто-то из унтеров пошатнулся, взмахнув руками и едва не свалившись в мутную млавскую воду. Сажнев дёрнулся схватить югорца за рукав и вновь уголком глаза заметил нечто вроде человеческой фигуры, оказавшейся почти рядом. И вновь – взглянешь в упор, никого и ничего. И никаких следов на мокрой приречной земле, само собой.
Но Архипов – а пошатнулся именно он – уже справился, уже спешил, словно от обиды на собственную неловкость, оттолкнуться шестом.
Плотик начал путь к русскому берегу. Ветер по-прежнему сёк лицо, резал глаза, точно пытаясь не пропустить их обратно.
