Он строил два новых театра, в которых полагал завести высокие свечи, бархатный занавес и — женщин-актрис!
Была, пожалуй, лишь одна вещь, коей не коснулись грандиозные изменения минувшего года, — лондонская грязь. Грязь красовалась во всех закоулках многоликой столицы и была до того привычна взору, что горожане попросту не замечали ее. Отбросы в сточных канавах разлагались по многу дней; между булыжниками мостовых струились нечистоты; слуги с верхних этажей выплескивали помои прямо на улицу, и если ненароком попадали в кого-то из прохожих, то это лишь прибавляло смеха, веселья и брани к гомону и без того шумной толпы.
Другой принадлежностью Лондона был шум, принадлежностью столь же неотъемлемой, как и грязь. Толпа, казалось, упивалась производимым ею шумом — словно каждый спешил поскорее отыграться за вынужденное в годы пуританства молчание.
Манеры сделались изящнее, речи смелее, наряды обольстительнее. Женщины одевались теперь так, что у мужчин при виде их начинала волноваться кровь: презрев черные капоры и глухие воротники, они остались в глубочайших декольте, выставлявших наружу едва ли не все их женские прелести. Но и мужские наряды не уступали по изощренности женским. В своих замысловатых шляпах и отороченных кружевными рюшами бриджах кавалеры вышагивали по лондонским улицам словно пернатые хищники, желающие красотою оперения ввести в трепет намеченные жертвы.
Уже вовсю шла подготовка к коронации; строились арки, которые потом будут обтянуты парчой и украшены цветами; возводились трибуны для зрителей. Зеваки собирались кучками по нескольку человек и радостно толковали о переменах, происшедших в городе со времени возвращения короля. Все знали: скоро, когда король торжественно поедет к месту своей коронации, на месте этих кучек будет волноваться многотысячная толпа, и кричать: «Да здравствует Его величество!», и пить вино, текущее по трубам вместо воды.
Карл ехал в своей коляске по Гайд-парку. Он сам правил резво бегущей парой и одновременно раскланивался в ответ на приветствия подданных. Хотя улыбка не сходила при этом с его лица, предмет его размышлений навевал на него, как и всегда, глубокую грусть: король думал о деньгах.
Коронация стоила недешево; люди же, которые сейчас так по-детски радовались этим трибунам, а заодно и всем прочим добрым переменам, увы, не понимали, что платить за все это придется им самим.
Карл панически боялся увеличения налогов, ибо угадывал в нем вернейший путь к потере народной любви. «Я так люблю свое отечество, — думал он, — и так долго принужден был скитаться от него вдали, что предпочел бы никогда более не покидать его пределов. Право, было бы очень неприятно, если бы теперь мне опять предложили отправиться в дальние странствия».
