– На, теть Зин, свой «ящик», – Иван громыхнул на край стола черно‑белого изображения телевизор огромных размеров. – Починил я его три дня назад, но времени не было зайти сказать тебе. Понимаешь – то работа, то...
– Понимаю, понимаю, Ванечка! – запела бабка Зина, кося хитрым глазом на уставленный закусками стол, одновременно ухитряясь при этом разглядывать Олесю. Михая за столом она как бы не брала во внимание. – Это где ж ты, Ванюш, откопал такую красавицу, а? На что твоя Инка и рожей, и задницей удалась, а эта, пожалуй, переплюнет ее! – вынесла она свой приговор и замолчала выжидающе.
– Теть Зин, еще один такой вопрос, и коробку эту, – Иван ткнул пальцем в телевизор, – через два этажа попрешь сама. Это гости ко мне приехали, муж с женой. Из Венгрии! – хвастанул он.
– Ух ты ж! – искренне изумилась баба. – Это ж надо! Счас вон все умные люди тикают из Советов, а эти сами приперли в катавасию.
– Теть Зин, тебе помочь? Или мы уходим! – многообещающе вопросил Иван.
– Помочь, помочь, Ванюша! – засуетилась бабка, откуда‑то из‑под полы выхватила литровую банку с чистейшей жидкостью.
– А это за труды твои. Можа, и самовар сремонтируешь?
– Гдe ж ты, бабуля, утром была со своей зарплатой? – посетовал Иван. – А самовар тащи, сремонтируем. Хотя нет, денька два‑три потерпи, пока у меня кое‑что прояснится, – вопросительно глянул на Михая. Тот утвердительно кивнул.
Иван не мешкая ухватил громадный «ящик» и поволок его к выходу вслед за бабкой. Хлопнула входная дверь, и Михай с Олесей остались одни. Она первой нарушила наступившую тишину, с подозрением глядя на него:
– Это ты... что там насчет любви говорил Ивану?
– Ах, это? – беспечно махнул рукой Михай. – Это я так, чтобы он не приставал. Ты бы видела, как заискрились его глаза при виде тебя – по короткому замыканию в каждом.
– Так ты... так ты!.. – от возмущения Олеся аж задохнулась, не находя слов. Наконец‑то прорвало. – Болван бесчувственный, бревно, крокодил толстокожий! Хоть бы соврал что‑нибудь про любовь, наплел какие‑нибудь сказочки! Мы ведь, бабы, на лесть падкие. Так бы до Москвы добралась в неведении. А то получил свое и успокоился. Как же – считай сама в постель залезла к нему, как какая‑то последняя... – не договорив, она зарыдала горько, взахлеб, размазывая по щекам краску. Михай бросился утешать ее.
– Ну что ты, как девочка маленькая, сразу: любишь – не любишь, плюнешь – поцелуешь... Я же тебе всего два слова ничего не значащих сказал – а ты в слезы. Пойми – мне уже не пятнадцать‑семнадцать лет, когда иной вьюнош, выпросив у девочки поцелуй, клянется ей в любви и верности до гробовой доски. Я видел – тебе было очень одиноко и тяжело прошлой ночью. И я утешил и скрасил твое одиночество, как смог. И не нужно мерить это сразу любовной меркой. Одно то, что я потянул тебя за собой, уже доказывает, что ты мне не безразлична. Но любовь... Нет, такими словами не разбрасываются. Одно дело сказать это в шутку, в кругу друзей или знакомых, и совсем иное – любимой женщине. Тем более – была у меня любовь. И раз уж зашел этот разговор о любви, давай доведем его до конца. После того случая я женился в жизни два раза. И оба раза развелся, прожив супружеской жизнью лишь несколько лет. Почему? Да потому что везде: во сне ли, наяву – передо мной стояла она – моя первая любовь.
