По мере того как старик говорил, жирное лицо Султана светлело, а одна из его куцых бровей медленно приподнималась.
— В общем, так, браток, — сказал он, выслушав старика. — Даю тебе за все две штуки баксов.
Сумма была неслыханной. Шиляев опешил, но быстро взял себя в руки и, сдерживая радость, нахально заявил:
— Нечистый сказал, что иконы стоят четыре тысячи.
— Ах, так, — усмехнулся Султан. — В таком случае пускай твой Нечистый сам приезжает сюда торговаться, а не присылает каких-то "бичей".
— Это я "бич"?! — взвился Сашка.
— Нет, я, — позволил себе улыбнуться хозяин. — А ты большая шишка. Короче, забирай свои иконы и проваливай отсюда! А Нечистый твой, я вижу, любит, когда для него другие из огня каштаны таскают. Так ему и передай!
Шиляев сразу сник, потух. На худом лице его появилось угрюмое выражение.
— Ладно, — согласился он устало. — Давайте две штуки.
— Ну, вот и сошлись, — удовлетворенно сказал Султан, встал и босыми ногами прошлепал в соседнюю комнату. Вскоре он вернулся в зал с пачкой стодолларовых купюр, которую бросил на журнальный столик на икону. — Проверь.
Шиляев пересчитал валюту, сунул ее в карман и, холуйски кланяясь, шмыгнул за дверь.
В среду утром едва Шатохин пришел на работу, как ему позвонили из больницы и сообщили хорошую новость: к Серебряковой вернулось сознание. По правде говоря, Клавдия Павловна пришла в себя еще вчера вечером, однако была так слаба, что ни о каком допросе не могло быть и речи. И вот к утру состояние старушки настолько улучшилось, что лечащий врач перевел ее в общую палату и решил вызвать Шатохина. Майор немедленно выехал в пятнадцатую горбольницу.
Здание больницы еще дореволюционной постройки с толстенными стенами идеально подходило под лечебное учреждение: зимой здесь было тепло, летом без всякого кондиционера прохладно. Впрочем, здание, обладающее такими свойствами, идеально подходило и под любое другое учреждение, в том числе и под жилой дом. Увы, так уже не строят. Но это так, к слову… Шатохин поднялся на второй этаж в хирургическое отделение взял на санпосту халат, накинул его на плечи и направился по широкому гулкому коридору с двумя рядами дверей, выглядывая нужную палату. Номер семнадцать пришелся на предпоследнюю дверь по левой стороне коридора.
В четырехместной палате были заняты три койки. На одной — справа от окна почивала дебелая особа лет сорока пяти с отечным хмурым лицом, на другой — по левую сторону сидела и со скучающим видом точила пилкой ноготь миловидная девушка, на третьей — в глубине палаты лежала Серебрякова. В том, что это была именно она, говорили два обстоятельства: во-первых, она одна из присутствующих по возрасту подходила под возраст Клавдии Павловны; во-вторых, на лице старушки были явственно видны следы побоев.
