Скверно стало жить Габору большому. Головка сына под лампой виделась ему теперь совсем иначе. Он смотрел на неё с завистью. Хотелось ударить по столу, или швырнуть стул, или разбить лампу, вырезанную им самим. Но так как был он всё-таки Габор большой и отчасти сознавал это, то и начал сам себя ненавидеть за свою малость. Он страдал.
Было тихо, светло, Габор маленький читал.
— Что ты читаешь? — спросил отец.
— Про горы читаю, — ответил сын.
— Про горы? — ревниво молвил Габор большой. — Что же ты читаешь про горы?
— Как они образовались.
— Откуда у тебя эта книга?
— Из школьной библиотеки эта книга.
— Разве в школе есть библиотека?
— Папа, не мешай мне читать! — взмолился Габор маленький. — Читай тоже.
Ой-ой-ой!
— А как же образовались горы? — спросил через некоторое время отец.
— Земная поверхность всё время меняется, — объявил Габор маленький. — Она и сейчас меняется, папа. Даже под нашим домом.
— Под нашим домом поверхность земли не меняется! — вспылил Габор большой. — Не рассказывай сказки. Или говори честно, или я тебе такую влеплю, что… Давно заслужил! Когда отец спрашивает, сын должен отвечать!
Габор маленький смотрел на него глазами Эржики. Над его головой горела лампочка. За окном шёл дождь, и на душу большого Габора спускалась странная жалость к себе самому. Она падала тихими белыми хлопьями, как снег.
«Ай, — сказал себе Габор большой, — Ай, ведь такой умный ребёнок! Чего тебе от него надо, старый осёл? Бить его хочешь? Себя бей!»
— Спать не идёшь? — спросил он сына.
— Нет, — буркнул тот, не отрываясь от чтения.
Габор большой сел на кровать, придерживаясь за спинку: голова слегка кружилась, так был он подавлен. Он должен был сделать усилие, чтоб не воскликнуть: «Эх, Габор, Габор…»
Взгляд его упал на скрипку.
«О, скрипка! — сказал он себе. — Почему играет цыган? Потому что разговаривать умеет доктор, или нотариус, или — в особенности — учитель. А цыган — играет…»
Тихо приблизился к сыну Габор большой; голова сына торчала в светлом кругу, как упрямый грибок. Представилось тут большому Габору, будто в ушах его сына — серьги, и их золотому мерцанию посвятил он свою песню.
«Габор, Габор, сынок мой милый, взгляни на отца!
Эх, Габор, Габор, милый сын, сердце болит у отца…»
Много, много вложил Габор большой в звуки скрипки — и забытый запах смолы, и омут, и камень над омутом, и дикую розу на подушке сына, горевшего в жару. И сплетение листьев в лесу — оно было так близко к самой жизни и так звучало на тончайшей скрипичной струне… Но что такое струны, мой сын?
