Я не помнил ни о каком посвящении и тут же проглотил его целиком, даже не присев на стул: «Леону Верту. Прошу детей простить меня за то, что я посвятил эту книжку взрослому. Скажу в оправдание: этот взрослый — мой самый лучший друг. И еще: он понимает все на свете, даже детские книжки. И, наконец, он живет во Франции, а там сейчас голодно и холодно. И он очень нуждается в утешении. Если же все это меня не оправдывает, я посвящу эту книжку тому мальчику, каким был когда-то мой взрослый друг. Ведь все взрослые сначала были детьми, только мало кто из них об этом помнит. Итак, я исправляю посвящение: Леону Верту, когда он был маленьким». Посвящение мне, в общем-то, понравилось, потому что эти рассуждения теперь показались мне не лишенными некоторой логики. Может быть, раньше, когда у меня не было детей, я просто не смог понять всю эту игру со взрослыми, которые когда-то были детьми, и детьми, которые вырастут, но по-прежнему останутся детьми (или что-то в этом роде).
Я устроился в том самом кресле, где в прежние годы прочитал особенно запомнившиеся мне произведения («Треску» Марка Курлански[2] или «Как написать серьезный роман о любви» Дианы Шемперлен [3]), и стал продвигаться вперед. Мне удалось добраться до четвертой главы, где автор говорит: «Дети должны быть очень снисходительны к взрослым». На протяжении десяти лет я не прикасался к этой книге, кружась в водовороте домашних дел и профессиональных обязанностей, но с первой же минуты во мне ожило с прежней силой неприятие тона маленького героя, который требует снисходительности по отношению к взрослым, хотя сам он, в действительности является созданием взрослого человека. А этот взрослый, благодаря придуманным им персонажам, пользуется общепризнанной славой человека, который как никто другой понимает детей. К счастью, поток семейной жизни снова увлек меня, и прошло еще десять лет. Наступил день, когда профессиональные обязанности привели меня в Монпелье, где проводился круглый стол, в котором принимали участие второстепенные европейские писатели. Во время беседы один из ее участников с едким презрением отозвался о Сент-Экзюпери, обвинил его в самовлюбленности и заявил, что значение его произведений сильно преувеличено. Другие мои коллеги встретили это заявление улыбками превосходства, а я присоединился к ним, не желая выдать своего невежества. После этого эпизода я твердо решил, что в моем солидном возрасте, которого Сент-Экзюпери никогда не суждено было достичь (мне исполнилось сорок шесть), назрела необходимость закрыть, наконец, эту тему. Сразу после окончания круглого стола я отправился в книжный магазин и приобрел две биографии писателя, которому только что предъявили обвинение в самовлюбленности.
