— Осторожно! — вскричал вдруг отец Родульф и, схватив сэра Эгберта за рукав, с силой отбросил его в сторону и сам отскочил проворно: громадный цепной медведь выкатился из конуры у стен замка и молча кинулся на горбуна. Кривые когти его ударили по воздуху так близко, что, не успев схватить Локслея, зацепили и разорвали в клочья рукав сутаны монаха. Теперь медведь сидел у входа в конуру, трепал и грыз вырванный клок материи, глухо рыча и встряхивая головой. Глаза его были красны от злобы. Зверь был когда-то кроток по натуре, но, видать, шутки молодого барона довели его до бешенства — теперь он кидался на всякого, кто к нему приближался.
— Браун бегает быстро, а умеет ли он прыгать? — сказал, рассматривая его, монах. Голос Родульфа звучал спокойно, словно не было ни разорванного рукава, ни глубокой царапины от плеча до локтя.
— Сейчас узнаем, — поспешно вскричал горбун. Ещё бледный от испуга, он пытался подражать своему храброму родственнику. — Эй, — добавил, обращаясь к слугам, — спустить из окна кусок мяса. Живо!
Но медведь равнодушно отвернулся от качавшейся над его головой ноги дикой козы — он был сыт.
— Если бы было что-нибудь живое — поддразнить его, — как бы про себя заметил отец Родульф.
— Можно, — блеснув глазами, согласился Эгберт и оглядел группу слуг, ждавших распоряжений. — Спустить из окна… спустить из окна… монашка! Эй, Улл, — продолжал он, обращаясь к проходившему мимо Ульриху, — подразни-ка кинжалом Брауна, пусть попрыгает. Но в лапы не давайся, а то… не успеем и посмеяться, — договорил горбун самым простодушным тоном и снова оглянулся на слуг, незаметно присматриваясь к выражению их лиц. Но все глаза были опущены в землю.
Монашком звали Ульриха за кротость и умение читать и писать. Не было для него большего удовольствия, как чтение старинных книг с капелланом замка, которому он помогал и при богослужении. Юноша растерянно остановился. Гуга, сильного смелого Гуга, не было рядом — с кровоточащими укусами «лисы» он был выпущен сегодня утром из подземелья и тотчас же отправился объезжать дикого жеребца из господских конюшен. Посадить израненного Гуга на Убийцу (так звали коня, затоптавшего до смерти нескольких слуг, пытавшихся научить его ходить под седлом) было очередной местью Эгберта уехавшей сестре. Он ненавидел её безотчётно — просто за то, что была она добра и прекрасна, за то, что её все любили, а его боялись. Выпуская Гуга из замка, Эгберт знал, что тот не сбежит, ведь брат оставался заложником. Через минуту «монашек», подхваченный крепкой верёвкой под мышками, закачался над самой головой медведя.
