Из приемника лилась негромкая джазовая мелодия — фортепьяно, контрабас и ударник: приветливые, благодушные ритмы, бодрящие, но не ранящие слух, для человека, занятого своими мыслями, совсем его не тревожащие.
Иногда звучало короткое сообщение на английском, и опять продолжалась музыка. Передавала радиостанция из Танжера на средних волнах.
— Почему наше радио круглые сутки долбит идейные, воспитательные тексты, а музыки совсем чуть-чуть? А у них — наоборот? круглосуточно музыка?
— Позвони спроси у Хрущева, — усмехнулся Пеликан. — А что, Пика (сокращенно от Пикапаре), идею подал. Давай письмо Хрущеву напишем.
— С Цесаркой пиши. Вы — писатели, — не без ехидства произнес Сорокин Славка.
— Тс-с… — Пеликан показал на Володю, который сидел тут же, за обеденным столом, и водил пером по бумаге, перекладывая листки, заглядывая в предыдущие и снова торопливо устремляя руку с пером вперед, строчка за строчкой. Он не обращал на них внимания, не замечал их. Пеликан и Сорокин пили пустой чай и курили. Модест спал на своей кровати, накрывшись с головой: завтра он должен был рано вставать и ехать на работу. Пеликан поднял торжественно палец кверху. — Он — творит; имен не называем, чтобы не прервать вдохновение. Тебе, Пика, не дано понять.
— Где нам, серым? То-то вы сегодня из Москвы привезли по пачке вашей пачкотни. Опять не взяли?
— Ну, что тебе сказать? — нахмурился Пеликан. — Откуда знаешь ты?
— Все видим, все знаем. Зря время тратите: жалко глядеть на вас.
— Болван!
— Зато сессию сдам железно и на третий курс перейду… Третий курс — считай, дело в шляпе. Поглядим через пару лет, кто из нас болван. Как бы тебе пожалеть не пришлось.
— Я что? Я и на рыбный промысел наймусь. А Цесарка — он настоящий писатель.
Сорокин хмыкнул презрительно.
— Лягу я лучше спать, — сказал он. — А помнишь, как вломились в умывальник, а Голиков влез в угол, присел, как будто в штаны наложил, руками обхватил голову… Я думал, ты его укокошишь… Ну, если хотел перед Вовкой порисоваться, уйдешь, но хотя бы Цирковичу свободу дашь…
— Да перестань!.. Тошно глядеть было.
— А когда дверь открывал — чего кричал?
— Так то до того было.
— Не понимаю я тебя.
— Не дано тебе, Пика. Нет.
— Славка — он четко знает, — произнес вдруг Володя, — что хорошо, а что плохо. Для него лично. Леондревы, они все четко знают…
— Ну, Леондрев — он твой друг.
— Отдаю его тебе полностью.
— Ходит сюда с Голиковым…
— Ходили — теперь уж Голиков не придет. Папочка у Леондрева то ли партийная, то ли профсоюзная шишка. Воспитание!.. он на сто лет вперед спланировал. И как с тоски не захиреть. Повторять чужой путь… миллион раз уже пройдено. Миллионы людей прошли — и ты вслед за ними. Смерть!.. Хуже смерти!.. Принципы вас не интересуют — один принцип у вас, только один. Выгода!.. Стало быть, это мы беспринципные, у нас много принципов. А вы принципиальные!..
