Заговорили о последних событиях, о новых вождях.
Малинин рассказал, как переписывают срочно историю партии. Об этом он слышал от отца. Бесчисленные памятники Сталина решено было немедленно убрать: они стояли на каждом углу, на каждой площади каждого города, каждой деревни.
— Проблема совсем непростая. За тридцать лет их столько насобачили. Целые заводы нужны, дивизии автомашин, чтобы все их быстренько свезти переработать. Там у них в руководстве не так все гладко. Разные силы тянут в разные стороны. — Малинин оборвал на полуслове, умалчивая о чем-то важном и запретном.
— Вставай, проклятьем заклейменный!.. Клеймят они его зверски. А встать он не может. Если бы встал — во глубине сибирских руд тринадцать человек на сундук мертвеца — йо-хо-хо! — и бутылка рому!.. — Сухарев демонстрировал свои познания в литературе.
Володя вспомнил Пеликана, который постоянно повторял припев из Стивенсона.
— Сейчас-то они герои, — сказал он. — А где они раньше были? Интересно, как они теперь друг другу в глаза будут смотреть? Ведь им теперь придется говорить совсем другое, чем раньше.
Савранский прошипел что-то неразборчивое, скорчив презрительную гримасу.
Володя поморщился, рывком ощутив неудовольствие: этот рыжий недомерок осмеливался считать себя умнее других.
Малинин сказал:
— Вова, ты жмешь на совесть. В политике нет совести, нет справедливости, нет жалости. Есть только выгода и целесообразность.
— Это неправда!.. Бывают подлые и жестокие политики. Как Гитлер. Но человек никогда не перестанет быть человеком, политик он, слесарь, пекарь, белый, черный, рыжий… Великан Геркулес. Или пигмей, как Сашка. — Он дважды за одну секунду сделал чувствительный выпад против Савранского. — Не имеет значения. Это — внешнее. Но главное — то, что внутри человека.
— У Сашки башка круглая, — сказал Сухарев, — как Зеркальный театр сада Эрмитаж. У него там все книги, какие он прочел. Тогда он, по теории Литова, гигант. Он перечитал, наверное, десять тысяч книг.
Савранский хихикнул польщенно и дернулся, подскочив на кровати, похожий на паяца, поневоле желая выразить свою благодарность Сухареву за похвалу.
Жалкий тип, подумал Володя, стыдясь за него, при виде такого подобострастия. Какое там десять тысяч… — он был уверен, что больше него никто не прочел книг.
— Прошлое нельзя уничтожить, — сказал Савранский, будто не было ничего, в спокойном, слегка жалостливом тоне. — Есть такая философия: все повторяется в природе. Всё-всё. И опять мы будем так сидеть и жрать финики. И Брыковский запишет на магнитофон хвастливую белиберду Далматова ночью, в темноте, а мы будем опять разрабатывать план и отвлекать его внимание, и задавать наводящие вопросы. А потом все общежитие будет набиваться в комсточетыре, чтобы послушать в его отсутствие. Под гомерический хохот будут уписиваться в штаны. А Брыковский будет прятать от Далматова эту двухчасовую бобину. И он один — среди десятков и сотен — ни о чем не будет знать и даже не догадается… Согласно этой философии, сама идея уничтожить прошлое подтверждает невозможность его уничтожить, потому что она уже возникала в прошлом. И потому что рано или поздно она снова повторится.
