Володя с невольным уважением поднял на него глаза. И вздрогнул, когда Сухарев, несмущаемый жмот и полублатняга из Марьиной Рощи, неожиданно произнес:
— Всё — сон. На самом деле нас нет. Мы — только снимся сами себе. Сашка, расскажи о китайце.
— Две тысячи лет назад китайский писатель увидел во сне, что он мотылек. Живет, порхает в свое удовольствие. А когда проснулся, он не знал, кто он. Человек, который видел сон, что он мотылек, — или мотылек, которому снится, что он человек.
Володя испытывал двойственное чувство к Савранскому — презрительное, высокомерное за его трусоватое, сродни рабскому, внешнее проявление, и уважительное, чуть ли порой не восхищенное за такие вот чудные познания. Здесь ему безусловная объективность не позволяла поддаться тщеславной ревности или брезгливости, напротив, побуждала к трезвой оценке. А подсознание — далеко-далеко в щекочущей глубине — подбрасывало пристрастного перца, в связи с тем что Савранский тоже был евреем.
Ближе к вечеру в комнате стали появляться жильцы, Хабиб, Брыковский, который выглядел взъерошенным и чокнутым больше обычного, еще два студента.
Сухарев зачитал полстраничный любовный рассказ, который начинался незабываемой фразой — «Я заключен в стены Голицынского института, с тех пор, как мы расстались с тобой возле общественной уборной, ни разу не слыхал я теплого слова…»
Потом он стал забавлять публику мечтами о том, как отличиться и войти в историю.
— Все меня будут изучать, запоминать мою фамилию…
— Здóрово, — поддержал Савранский.
— Без булды? — Сухарев сверкнул прищуренным глазом. — Спрыгнуть с крыши МГУ — не подходит. Поговорят и перестанут. Вот Кремль взорвать. В книжках напишут: в таком-то году был построен, а в таком-то году таким-то взорван.
— Маньяк, новый сжигатель храма Артемиды. Скучно, скучно. — Малинин взял книжку с тумбочки и повернулся на кровати спиной к комнате, погружаясь в чтение.
— Какого еще храма Артемиды? — вопросил Сухарев. — Кремль взорвать!..
Володя ушел, недоволный собой за то, что все-таки выболтал о злобной выходке Надария в электричке и человеке из Малых Вязем. Малинин смолчал; но что-то в выражении его лица не понравилось Володе. И он ругал себя за болтливость, неспособность владеть своими порывами и мыслями — молчать.
Обидно было, что даже такой Савранский чаще умеет оставаться на высоте, а он — такой разносторонний и возвышенный, подумал он с издевкой, — сплошь и рядом попадает в унизительное положение.
