Восстановленный пролёт моста через Волгу — признак прошедшей войны. Взрывали мост красные при отступлении. Почти у окраины сожжённый и разрушенный квартал трех или четырёхэтажных жилых домов вагоностроительного завода. Разрушала его красная артиллерия.
Конечная остановка. Перехожу железнодорожную ветку, идущую на Васильевский Мох, и направляюсь к окраинному поселку. В поселке почти все бараки и сараи между ними сожжены или разрушены, но большинство двухэтажных деревянных домов целы.
Вижу остатки разрушенного барака № 6. Теперь понятно почему на письма не было ответа. Заходу в ближайший двухэтажный дом. Стучусь в дверь на первом этаже. Открывает женщина, одетая в пальто и с шалью на голове. Долго и удивленно смотрит на меня.
«Коля, ты ли это? Жив?!» — и заплакала.
Пока я отогревался у печки-голландки, подкладывая в неё дрова, ел картошку с солью, черным хлебом и подкрашенным кипятком без сахара, она вела свой печальный рассказ.
Застал я её случайно. Болеет, поэтому тепло одета. На работу не ходит — больничный лист. Живут в одной комнате несколько семей. Остальные на работе или в школе. Женщины и дети. Мужчин нет — не вернулись с войны. Живут впроголодь. Хорошо, что есть дрова — разбирают остатки развалин.
В этой же комнате после отступления немцев и возвращения из эвакуации жила мама с моим младшим братом. Но в начале 1942 года в лютый холод поехала в деревню за продуктами. Простудилась, слегла и больше не встала. Похоронили на ближнем кладбище. Прошло четыре года и теперь могилу найти невозможно. Ведь на этом же участке тогда хоронили тысячи и тысячи красноармейцев, трупы которых до самой весны 1942 года собирали на поле между нашим посёлком и лесом.
Пресловутая активная оборона! В течении полутора месяцев (со второй половины октября до первых чисел декабря 1941 года), чуть ли не ежедневно перед рассветом из леса в наступление на посёлок красные командиры гнали «пушечное мясо», а немцы как на стрельбище или полигоне хладнокровно расстреливали из пулемётов наступающих, бессмысленность и преступность происходившего до сих пор не осознана большинством «ветеранов»!
Со времени возвращения из эвакуации и до самой смерти мама винила себя в том, что послала меня в город. Но… об этом позднее. В моей гибели никто не сомневался. Этот тяжкий крест усугубил ход болезни.
Анатолия, моего младшего брата, отдали в детский приёмник и с тех пор о нём ничего не известно. Об отце — «ни слуху, ни духу».
