– Нэ играй на нэрвах. Пры чем мы? Служба, – хмуро огрызнулся Джалагания, сзади наступая на пятки Ивана.– Иди, пожалюйста, скорей. Приказано жить – живем. Прикажут умирать – умирать будем.
– Служба ли, судьба ли… а командир вот остался… Гордый старик, – чуть слышно сказал за плечами Егор Силов и глубоко вздохнул.
Где-то сзади, за домами лесного поселка, за березовым перелеском, один за одним четыре раза подряд тяжело всколыхнуло воздух взрывной волной, и опять, точно вызванное к жизни этими четырьмя вздохами, плеснулось:
– За город Ленина-а… ррра-а-а!
– А мы уходим… – опять угрюме буркнул Иван Корнев.
– Чтобы вернуться… – неожиданно резко сказал идущий впереди Шмелев. – И действительно, не играйте на нервах, старшина. Думайте лучше о деле…
…Самолет на бреющем полете прошел над самым лесом.
Отчетливо виднелись черно-белые кресты на крыльях и стеклянный куполок кабины. Моторы буксующих грузовиков ревели где-то совсем рядом. Немцы были кругом.
На первой же остановке в придорожной канаве Иван Корнев достал из брезентовой сумки новенькую фланелевую блузу, форменку и тельняшку и, встряхнув, протянул весь свой запасной гардероб Шмелеву.
– Переоборудуйтесь, товарищ капитан-лейтенант. Да рвите козырек. Ленточка-то, правда, с бригады траления.
Шмелев помедлил только одну секунду – его жизнь, привычки, гордость и самолюбие моряка и офицера больше уже ему не принадлежали. Знамя, спрятанное на груди, теперь полноправно распоряжалось его судьбой. Без слова он сбросил бушлат, китель и осторожно натянул на себя через раненую голову полосатый тельник рядового.
…Казалось, постороннее всему, далекое небо было измалевано широкой и спокойной кистью. Синева просвечивала сквозь жиденькие белила облаков.
Иван Корнев, спотыкаясь, прыгал с кочки на кочку. Болото хватало его за ноги – все труднее было выдирать сапоги из сырого мха. Встречные кусты преграждали ему дорогу, своими птичьими лапками цепляясь за черное сукно.
Шли упрямо на северо-восток, к Ленинграду. По-волчьи, след в след.
Определялись примерно – «по зеленой лоции»: по муравейникам, по тянувшимся на юг, к теплым ветрам, мохнатым лапам елей, по замшелости стволов, по солнцу.
Но лес читался трудно, как книга, написанная на чужом языке: без компаса и карт был он непроходимее самого туманного моря. Стоял он молчаливо, насуплено, глухо-вековечный свидетель, ни о ком не дающий показаний.
Иван вдруг остановился и зашарил ладонями по всем карманам.
