Нет, я поступлю неблагодарно и, главное, глупо, если не смирюсь с тем, что моей лжи потворствует другая ложь. Общество принимало мои подделки, покупатели, музеи и публика наслаждались ими без задней мысли, и я считал, что это прекрасно. Если мой Клаус, мой Де Гру доставляют людям не меньше удовольствия, чем подлинники, что же люди теряют, в чем ущерб? Все в выигрыше, все до одного. Так не следует ли и мне, в свою очередь, принимать как должное ложь Макса, Эмиля, Жанны, и без задней мысли пользоваться тем, что выигрываю я? В чем проблема?
Не надо путать жизнь со сказкой. Невинность и чистота помыслов — только грани, моменты непростого процесса, мимолетные и преходящие состояния в постоянно меняющейся системе, как и все остальное, ни больше ни меньше. Правда — это лишь одна из точек зрения или случайность.
Меня всегда изумляло, что к картине, приписываемой Иерониму Босху, в одночасье теряют интерес, который она прежде возбуждала, если вдруг обнаружится, к всеобщему, в сущности идиотскому, разочарованию, что она написана более поздним подражателем. Если картина нравилась до сих пор, с какой стати так круто менять мнение?
И наоборот: почему картина неизвестного художника в том или ином музее, случись какому-нибудь доке-эксперту обнаружить, что она, хоть и не подписана, принадлежит кисти Ван Дейка, сразу становится знаменита на весь мир, переезжает в другой зал, выставляется на самых почетных местах и всегда окружена восторженной публикой?
Та же история с драгоценными камнями: если бывают искусственные бриллианты, совершенно неотличимые от настоящих, почему же дама так возмущена, узнав от ювелира, что камень в ее кольце фальшивый, почему перестает носить его на пальце? Разве кольцо не так красиво, как прежде? Разве камень утратил блеск и великолепие?
Подлинник, фальшивка — это все коммерческие ухищрения, выдумки торгашей, чтобы набить цену, ложь барышников, доводы лицемеров. Так создается превосходство одних над другими, объясняются исключения, раздувается любовь и разжигается ненависть. Так строится счастье одних на несчастье других. Это лишь повод отрицать равенство, мешать братству, подрывать мир и оправдывать войны.
Когда я это понял, то разом освободился от всех моих тревог и комплексов.
Меня больше не мучила зажатость наедине с Жанной. Я легко переносил молчание и недомолвки с нею, с Максом. Я больше не видел в этом лицемерия — просто такой уж была наша дружба.
Настоящее время стало вдруг бесконечно огромным, и я теперь не видел разницы между удовольствиями: китайские пирожки Жанны, “Вальс-минутка” Шопена, игра света на моих банках с кистями, аромат жасмина в чашке с чаем, крик чайки над уснувшим городом, цвет и прозрачность сотерна, звон хрусталя, мое перевернутое отражение на хромированном кране, игра теней на потолке, вызванная светом автомобильных фар, прорывающимся сквозь шторы, кошачья ласка гребня у корней волос с утра.
