– Что, постоянно в больнице? – не зная, что сказать, спросила я.
– Да нет, то в больнице, то дома.
Смутная тревога кольнула меня и исчезла, и только теперь очевидно, что это внезапное сообщение было предупреждением.
Ну конечно, предупреждением… То в больнице, то дома. Значит, ее время от времени перевозили и дотянули до сорока недель. Значит, это возможно, возможно.
– Маш, тебе когда рожать? – спрашивает Вика, округляя глаза, и опять становится похожа на взъерошенного стрижа, которого хочется пригладить.
Вообще-то по молчаливому согласию разговоры на тему родов у нас теперь запрещены: можно говорить об анализах, об ощущениях, но только не о конечном результате. В доме повешенного, знаете ли, не говорят о веревке, но Вика, конечно, забыла, напоминать мне не хочется, и я отвечаю как есть:
– Двадцать восьмого декабря тире четвертого января.
Повисает неловкая длинная пауза.
– Ну ты даешь, на самый Новый год! – ничуть не смущается Вика и весело продолжает, по привычке взбираясь на подоконник с ногами. – Ты только двадцать восьмого не рожай, хорошо? И двадцать девятого. И тридцатого. Ну, тридцать первого вовсе не надо. И первого, первого – тоже! Эта новогодняя заварушка, человека толком и не поздравят. Ты, Маш, рожай четвертого или хотя бы третьего. Ну в крайнем случае – второго. А что, второго хорошо: у всех каникулы, от гостей отбоя не будет. Ну, что ты отвернулась, слушай. Я, знаешь, гадать умею, и чувствую я, что родишь ты второго.
– Договорились, – отвечаю я, чтобы прекратить этот ненужный разговор.
Но Вику не остановить:
– А мы тогда уже будем совсем большие – два месяца. Не представляю… Не представляю, откуда они берутся, эти дети. Ведь не было ничего, ну почти ничего, только две клетки – и вдруг вырастает ребенок, с ногами, с руками. Всю твою жизнь его не было – и нате, появился. Откуда? Ты понимаешь, Зой? Ты, кандидат наук!
– Да, непонятно, – медленно соглашается Тихая Зоя. – У меня племянница родилась, давно, когда я еще училась. И вот, помню, мы пришли на «манную кашу», поглядели на эту девчушку, постояли, покрутились, все сели за стол, а я никак не могу отойти и смотрю и вот так же не могу понять, откуда такое чудо взялось. Но если это непонятно нам, кто их рожает, то каково тогда папашам? Мой брат как-то признался, что полюбил своих детей только годам к пяти-шести.
– К пяти?! – даже привстала Оля.
– Ну, когда с ребенком можно пообщаться, поговорить на равных.
– И молодец, – вздыхает Вика, – некоторые, по-моему, на это вообще не способны. Да, кстати! Меня, Маш, тоже направили рожать в перинатальный – не знаю, ехать или нет.
