Подул ветер. Он продувал насквозь. От слабости мы были такими легкими, что казалось, ветер этот может унести и покатить нас по проспекту. Я взял Максимова за хлястик.
— Ты чего? — спросил он, а потом понял, потому что сам был такой же легкий и его тоже могло унести.
— Зайдем, — сказал он, и мы зашли передохнуть в трамвай. Он стоял, занесенный снегом, с открытой дверью. Мы вошли и сели на скамейки.
Зитцен зи, — сказал я, и немцы сели с нами. Напротив нас сидел замерзший старик. Каракулевый воротник его шубы был поднят. Наверное, тоже когда-то зашел сюда укрыться от ветра.
— Да, мы попались, капут, — сказал ефрейтор.
Лейтенант, не отводя завороженных глаз от старика, поднял воротник.
— О, mein Cott[1].Ты дурак. Мы не могли попасться, всюду заминировано. А мы даже не ранены. — Лейтенант кивнул на старика — So das geht es nicht[2].
Это была «девятка». Каждое утро я садился на «девятку» и ехал в институт. У Флюгова подсаживались наши ребята из общежития. В вагоне становилось тесно и жарко. А в детстве мы ездили с матерью в Лесотехническую академию к отцу. Он учился там на курсах лесников. Мы ехали на «девятке». Всю дорогу я смотрел в окно... Я открыл глаза и увидел замерзшего старика. Я закрыл глаза и увидел белый корпус института среди сосен.
Как бы далеко в прошлое я ни уезжал на этом трамвае, он все равно привозил меня сюда, в эту зиму. Никак я не смог спрыгнуть на ходу и остаться там, в парке.
Лейтенант покосился на меня и сказал громко:
— Ничего, Рихард, я проснусь, и окажется, что я лежу у Пранборта на диване.
Ефрейтор смотрел на него со страхом.
— А я? — тупо спросил он.
— А ты тоже пьяный, как свинья, валяешься в коридоре.
Он говорил это уверенно и серьезно, обращаясь больше ко мне. Ефрейтор пытался улыбаться, но в его выпученных глазах белел страх. Он ничего не понимал. Вдруг я заметил у лейтенанта странную маленькую улыбку, словно он догадался, о чем я думаю, подслушал. Это была уличающая улыбка, тайный знак соумышленника.
Я стиснул винтовку.
— Ах ты, подлец, — сказал я, — не надейся, ничего у тебя не получится!
— О чем речь? — спросил Максимов.
Я перевел ему. Тогда Максимов пристально стал разглядывать лейтенанта.
— Ловко придумал, гаденыш.
Маленькое лицо лейтенанта напряглось.
— Что он сказал, пожалуйста, я хочу знать, — обеспокоенно спросил он.
— Хитрите, вот что он сказал. — Я видел, как ефрейтор насторожился.
— А вы сами... разве это не сон... вы ведь тоже... — горячо начал лейтенант, но Максимов поднялся.
