Но миссис Пеннингтон была безжалостна. Обязанности других, не прикрытые, как наши собственные, туманом наших страстей, представляются нам почти всегда с исключительной ясностью.
«Не надо обманываться, — писала она, — насчет подлинного характера того, что хорошо и что дурно». Конечно, клятва, данная Салли ее сестре по доброй воле, связывает ее так же крепко, как и всякое человеческое обязательство. Не существует вырванных насильно обещаний, разве только если приставляют пистолет к виску. Салли была вольна молчать или отказать сестре, судьба которой и так была уж решена. Горе, причиненное Марии, все равно не могло бы продлиться больше нескольких часов. Салли добровольно решила выполнить ее просьбу. Она должна нести все последствия. Кроме того, она имеет все основания благословлять поступок, внушенный, без сомнения, провидением, для спасения ее от верной гибели. «Отчего приписывать просьбу Марии низменному чувству, когда, напротив, она была высказана в тот момент, когда Мария, казалось, очистилась от всех земных слабостей? Для меня это, скорее, доказательство состояния просветления, в котором она находилась в последние часы своей жизни».
Тогда, по-видимому, Салли покорилась. Но, однако, если бы в тот момент Лоуренс вернулся, если бы, случайно встретившись с ней, он мог бы, хотел бы сказать ей несколько пылких слов, то она, наверное, последовала бы за ним. Но Лоуренс не вернулся. Из сплетен, ходивших по городу, она узнала, что он собирался жениться, что он влюблен в модную красавицу, мисс Дженнингс.
Салли очень хотелось ее увидеть, и ей однажды показали ее в театре. Черты ее лица были правильны и благородны; но она производила впечатление не слишком умной. Лоуренс уселся рядом с ней; он казался оживленным и счастливым. Когда Салли их увидела, по ней как бы пробежал электрический ток, и она почувствовала, что краснеет. Выходя из театра, она встретила своего бывшего жениха в коридоре. Он отвесил ей легкий поклон, корректный и холодный; она поняла, что он ее больше не любит. До сих пор она надеялась, что он, даже потеряв всякую надежду, сохраняет почтительное и страстное восхищение ею. Взгляд, который он на нее бросил, не оставлял места сомнению.
С этого времени она стала совсем другой, внешне довольно веселой, занятой светскими удовольствиями, но она начала чахнуть. Она отказалась от пения: «Я пела, — говорила она, — только для двоих. Одной уж нет, а другой меня забыл».
