Жора оказался прав. Федор приехал в конце дня необычайно торжественный, с горящими, беспокойными глазами, чувствовалось, что он не может стоять на месте, он все время двигался, его сжигало какое-то внутреннее возбуждение, оно искало, требовало выхода, оно клокотало у него в горле, трепетало в каждом жесте.
Его о чем-то спрашивал Гурьев, что-то говорил ему Жора, но он ничего не слышал, может быть, даже не видел, он оглядывал столы, шкафы, приборы, что-то, видимо, прикидывал, соображал.
Он попросил никого не уходить, вышел ненадолго, потом вернулся, подошел к своему столику.
— Несколько минут внимания, — произнес он громко, и все почувствовали, что за этой вроде бы ничего не значащей фразой кроется нечто чрезвычайно важное — Нам дали новое помещение, через день-два — будем переезжать
Какое-то мгновение было необыкновенно тихо, потом поднялся невообразимый шум. Жора, приложив ладони ко рту, исполнял туш, Ким бросился выяснять, где находится новое помещение, а Семен Борисович переспрашивал Женю, силясь понять, что сказал Хатаев.
Федор поднял руку.
— Это здание, которое предназначалось Сельхозпроекту, на улице Октябрьской, угол Чехова. Но Сельхоз-проект получит другое. Им там все равно тесно, а мы переедем вместе с нашим институтом. Нам отдают целое крыло — пятнадцать комнат, небольшой зал, есть подвальные помещения, трансформаторная и гараж. — Он снова сделал паузу, но на этот раз было необыкновенно тихо, все напряженно ждали, что он скажет дальше — по всему было видно, что самое важное он еще должен сказать. И он сказал:
— Все это — все эти древние столы и стулья, шкафы прошлого века мы с собой не возьмем. Там будет все новое Но дело, конечно, не в этом, вы понимаете. Дело в том, что, оставляя здесь все это старье, мы должны оста вить здесь и весь наш старый стиль работы.
Он оглядел высокие, потемневшие стены, лепные украшения по углам, покрытые несколькими слоями штукатурки и пыли, посмотрел в окно, за которым виднелся вход к Дементьевне, и усмехнулся.
— Я понимаю, во всем этом есть своя прелесть, свое очарование прошлого. Но всему свое время. Сейчас двадцатый век на дворе, причем третья четверть двадцатого века. И давно пора усвоить требования сегодняшнего дня.
— В науке мы всегда были на уровне сегодняшнего ДНЯ- негромко сказал Гурьев, но его густой, плотный голос как-то сразу заполнил помещение. — Иногда впереди даже… — добавил он
— В теории — может быть. — Федор вскинул голову, — Но. понимаете, в том-то и заключается анахронизм, что чистая теория уже изжила себя в нашей области на данном этапе.
