, которую святой отец припрятал там от своего племянника, разорившегося владельца парфюмерной фабрики, попавшего под суд за развращение малолетних. Любимым развлечением Агамемнона было надеть на карлика заячью шкуру и бросить его в загон с борзыми. Когда собаки, влекомые своим охотничьим инстинктом, кидались на него, Солотетес изображал страшное уханье совы с Понта Эвксинского; они замирали и не решались наброситься, несмотря на науськивание Агамемнона. Про эту сову говорится в истории о несчастной Любви Персилиды и Тримальхиона: она родила ребеночка от пирата прямо на песке у моря, а он тем временем сидел в тюрьме у сиракузского тирана за отказ переодеваться в женское платье и ублажать владыку. В конце романа они встречаются во время наводнения на спасательной шлюпке, и Тримальхион признает ребенка.
Клитемнестра перестала предаваться воспоминаниям о Солотетесе, вытерла слезы и пошла на кухню кипятить молоко на ужин; она всегда выпивала большую кружку с двумя ложками меда. Начинало смеркаться, и царице стало зябко и грустно. Придя в спальню, она быстренько разделась и обобрала вшей с рубашки при свете лампады. На высоком помосте, куда вели шесть ступеней, стояла кровать под бронзовым сводом со знаками зодиака; на голубом пологе было нарисовано похищение Европы. Картина нравилась Клитемнестре, потому что взгляд быка напоминал ей Эгиста. И вправду, за целый день у нее не нашлось свободной минутки, чтобы вспомнить о возлюбленном супруге, который, наверное, гуляет по берегу моря да любуется кораблями. Клитемнестра не отказалась бы от путешествия на корабле — Солотетес так чудесно рассказывал о плаваниях, когда в свете полной луны корабль заходит на ночь в маленькую бухту. Оставалось только выбрать наряд к лицу; заколебавшись между белым пикейным платьем и полосатым красно-желтым халатом, царица рыгнула и заснула, ощущая на губах привкус скисшего молока, словно ребенок, только что оторвавшийся от груди.
Все утро они гуляли вдоль моря; адъютанты Эвмона скакали наперегонки, и тяжелые копыта их першеронов впечатывались в пену, остававшуюся от волн, что набегали на берег и умирали. Наши путники видели, как в маленькие порты заходили баркасы рыбаков, и Рахел, присоединившийся к свите царей, рассматривал улов и со знанием дела называл рыб по Классификации Аристотеля или Линнея. Потом путешественники устроились во внутреннем дворике приюта отшельников, посвященного Святому Эвенсио Столпнику, и приготовили обед из эгейской барабульки — по мнению сирийца, рыбка была что надо. Местное вино оказалось белым, игристым, чуть-чуть сладким — глоток его радовал, как поцелуй друга, — оно пришлось по душе нашей праздной компании. Старый моряк с высохшей левой рукой, который солил и вялил там рыбу, приготовил им барабульку с душистыми травами. Потом он показал им колонну, на ее вершине в стародавние времена стояла статуя святого. Тогда шла молва: кто заберется на нее и проведет в молитвах целый день, если только у человека нет на душе смертного греха, через двадцать четыре часа увидит все золото, потерянное когда-либо в тех краях, и все спрятанные сокровища пиратов.
