Его немецкий звучит так, будто за щекой у него большой леденец. Будто за щекой у него засахаренный слизень. «Дракула парти» он произносит как-то особенно бережно, точно перекатывает сладкого слизня из правой щеки в левую.
— Was gibt's da…? Ah ja, Madina, du lüsst Dir ja immer was einfallen…
Я иду к барной стойке и говорю, что хочу заплатить. За себя. Нет, за себя и еще за того вон. Пусть подавится. Я плачу карточкой Visa.
Платеж проходит. Но сейчас мне это не важно. Я бреду к выходу. Я не буду останавливаться и не буду оглядываться назад. Не терплю, когда меня унижают. Не терплю пошлости. Не терплю сладких улиток. Не терплю…
Когда я оглядываюсь, он уже убрал свой мобильник. Он молча смотрит мне вслед. По-детски растерянно: мол, куда же ты? Игра не закончилась!.. Он ловит мой взгляд и энергично машет рукой, подзывая меня обратно за столик, — и я почему-то иду. Как будто он тянет меня за невидимые тонкие нити.
— Извини, — говорит он. — Эта Мадина, с ней никак не закончишь разговор быстро…
— Так она твоя девушка?
— Кто, Мадина?! — Он смотрит на меня изумленно. — Эта глупая турецкая кукла? Ja, Zuckerschnecke, hast du bisschen Zeit für mich?… — Он сам себя передразнивает, кривляется, причмокивая и тараща глаза. Я смеюсь вместе с ним. Я чувствую странное облегчение: как будто долго шла, балансируя, по краю канавы — а теперь скатилась вниз, и мне уже ничего не грозит…
Потом, в одну секунду, он становится вдруг серьезен.
— В чем-то она очень несчастна, эта Мадина. Забыла родной язык, порвала со своей семьей, со своим народом, проколола себе все, что можно и что нельзя… А немкой так и не стала. Мне жаль ее. — Жалости в его голосе не слышно, скорее, презрение. — …Но она не в моем вкусе. — Он снова нагло смотрит на меня сквозь футболку. — Если хочешь, давай пойдем вместе. Мадина расстроится, бедняжка — но мне простит.
Он даже не ждет, пока я отвечу «да». Он просто поднимается из-за стола — и только тогда я понимаю, что вот уже пару минут стою перед ним, как провинившаяся школьница перед учителем.
Он идет к выходу — не оборачиваясь, не останавливаясь. Он выходит на улицу — уверенный, что я пойду следом за ним.
— Не садись, грязно. — Эрвин указывает глазами на бархатистые сиденья у-бана.
На вид они вроде чистые. На противоположных сиденьях, трех сразу, спит негр, довольно лиловый. Манто при нем нет, зато есть широкополая шляпа… Через проход шумно воспитывают пятерых невменяемых отпрысков две толстые тетки в черных платках. Старик в мешковатых джинсах и лоснящемся пиджаке читает газету на русском… В полупустом вагоне едва ощутимо пахнет то ли мочой, то ли жженой пластмассой. Эрвин всю дорогу молчит. Бывает, с человеком комфортно молчать, но это совсем не тот случай. В его молчание проваливаешься, как в сон, который назавтра не вспомнишь…
