— Он об этом вообще не думает.
— Октавиан, ну скоро ты? По-моему, теперь Дьюкейн мне расскажет — о женщинах, я имею в виду, о своем прошлом. Теперь — непременно расскажет!
— Ты что, спросишь его?
— Спрошу. Я не боюсь Дьюкейна.
— А я, иными словами, боюсь? Что ж, в известном смысле — возможно. Ни за что не хотел бы, чтобы такой человек был обо мне дурного мнения.
— Да, понимаю, — и я тоже. А тебя все же не смущает, что он держит у себя слугу?
— Да нет. Дьюкейн — не гомосексуалист.
— Октавиан, ты когда-нибудь видел этого слугу?
— Нет.
— Я и о слуге расспрошу Дьюкейна. Он не способен сказать неправду.
— Но способен испытать неловкость.
— Ну ладно, я, пожалуй, лично обследую этого слугу. Приеду, когда Дьюкейна не будет дома, и учиню инспецию.
— Кейт, неужели ты всерьез решила…
— Нет, конечно. Дьюкейн не из тех, кто создает сложные положения. Еще одно его чудесное свойство.
— Не создавать сложных положений? О каком мужчине скажешь такое?
— Никаких сложностей! Почему, в частности, и страданий не может быть.
— И у тебя не может. И у меня.
— Октавиан, миленький, до чего мне нравится, что мы можем обо всем говорить друг с другом!
— Мне тоже нравится.
— Есть Бог на свете, все в мире хорошо. Ложись поскорей, пожалуйста.
— Уже иду.
— Милый мой, какой ты кругленький…
— Ты готова, дорогая?
— Да, готова. Слушай, а знаешь, что Барби привезла тебе в подарок на день рождения — нипочем не угадаешь?
— Что же?
— Ходики с кукушкой!
Напротив Дьюкейна, по ту сторону письменного стола, сидел министерский курьер Питер Макрейт.
— Я располагаю информацией, — вкрадчиво начал Дьюкейн, — которая позволяет заключить, что за недавней продажей средствам печати материала, порочащего мистера Радичи, стоите вы, мистер Макрейт.
Он замолчал, выжидая. В комнате было жарко. Снаружи монотонно рокотал Лондон. В воздухе, то и дело садясь на руку Дьюкейна, неслышно кружила быстрая мушка.
Белесо-голубые глаза Макрейта глядели на Дьюкейна в упор. Наконец он отвел их — вернее, повел ими по кругу, словно бы выполняя вращательное упражнение. Моргнул разок-другой. И с доверительной полуулыбкой снова уставился на Дьюкейна.
— Ну что же, сэр, видимо, рано или поздно это должно было выплыть наружу, — произнес он.
Дьюкейна раздражал тонкий голос Макрейта с шотландским, не поддающимся более точному географическому определению выговором, раздражала расцветка этого субъекта. Никто не вправе был уродиться на свет таким рыжим и белокожим, с глазами такой водянистой голубизны и в довершение всего — с таким карамельно пунцовым ртом. Макрейт был воплощением дурного вкуса.
