Заупокойную служили в крипте. Воск с оплывающих свечей капал на каменные плиты пола. «За упокой души раба Божия…» Длинные тонкие руки старика-священника дрожали, его голос звучал тихо и нежно. Карины молились молча, никто не думал о Юрии: его душа обрела вечный покой, а каждого из них ждал впереди долгий неизведанный путь. «Защити меня, Господи… — мысленно взывали они. — Прости прегрешения вольные и невольные…» И только Татьяна Ивановна, стоявшая на коленях перед иконой в тусклом золотом окладе, клала земные поклоны и думала о Юрии, молилась о нем, просила для него у Бога вечного покоя и спасения души.
Отстояв молебен, Карины отправились домой. По дороге они купили у молодой веселой цветочницы свежие бутоны роз. Им начинал нравиться этот город и его обитатели. Когда идешь по парижской улице и на небе вдруг показывается солнце, все невзгоды и страдания почему-то забываются и на сердце становится легко…
Дома их ждал холодный ужин — у служанки был выходной. Они сели за стол, поели, хотя никто не чувствовал голода, и Люля поставила розы перед детской фотокарточкой Юрия.
— Какой странный у него был взгляд, — задумчиво сказала она, — я раньше не замечала… то ли равнодушный, то ли усталый, взгляните…
— Такой взгляд всегда бывает у тех, кому на роду написано умереть молодым или кончить жизнь трагически, — удрученно прошептал Кирилл. — Они словно бы знают, когда уйдут, но им все равно… Бедный Юрий, он был лучшим из нас…
Они долго молча смотрели на маленький выцветший снимок.
— Ему теперь покойно, душа его обрела свободу вечную.
Люля бережно поправила цветы в вазе, поставила у фотографии две зажженные свечи, и они застыли, понуждая себя думать о Юрии, но в их душах была одна только ледяная печаль, как будто с его смерти прошло много долгих лет. А ведь минуло всего два года…
Елена Васильевна машинальным жестом осторожно вытерла пыль со стекла — так утирают слезы с лица ребенка. Из всех детей она хуже всего понимала Юрия и меньше всех его любила… «Юрочка теперь с Господом, — подумала она, — он счастливее остальных…»
С улицы доносились звуки праздничного веселья.
— Здесь жарко, — сказала Люля.
Елена Васильевна обернулась к ним:
— Ступайте, дети, подышите воздухом, развейтесь. В вашем возрасте я тоже предпочитала ярмарку в Вербное воскресенье скучным придворным праздникам.
— Обожаю ярмарки! — выпалила Люля.
— Так иди, веселись, — устало повторила ей мать.
Люля и Кирилл ушли. Николай Александрович стоял у окна, глядя на белую стену дома напротив. Елена Васильевна вздохнула. Как он переменился… Даже не побрился сегодня… Надел старый, в пятнах, пиджак… Как же красив, как обаятелен он был когда-то… А она сама? Елена Васильевна украдкой взглянула на себя в зеркало: бледное лицо, расплывшаяся фигура, старый, заношенный фланелевый халат. Тоска… Она — старуха!..
