Все, кто лежали в то время в этой богадельне, знали этого танкиста.
И все были уверены, что он танкист. Все. Все вокруг. Все льды. Все белые медведи, грязные от тоски и жизни. Все тюлени и нерпы. Вся тундра. Все песцы и волки. Весь океан и весь полюс был убежден. Все были уверены. Все. Кроме него самого.
Это была передышка. Курорт. Я отъедался. Я брал хлеб в кровать. Я жрал обветренный хлеб и смотрел в окно. На небо. Ничего другого у меня не было.
Я жрал, тупо глядя в светлое полярное небо. Жрал и смотрел в небо.
Я жрал, как раньше. Даже больше. Я набивал брюхо так, что, казалось, не смогу моргнуть. Не хватит кожи. Но пижамные штаны на резинке спадали.
Я жрал то, от чего другие уже воротили нос.
Странно, но Великий танкист почти не ел. Только интеллигентно пил чай с хлебом и маслом.
Я ел. Знал, что курорт кончится. И ел. Только на третьи сутки мне приснилось что-то нормальное. Не еда.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Приближалась весна.
Я это понял по тому, сколько раз в день мы мастурбировали.
За окном ничего не изменилось. Да и окна наши были наглухо забиты гвоздями толщиной с палец.
Там, снаружи, были метели.
Обычно пурга продолжалась сутки. Если через сутки не прояснялось, значит, еще трое. И потом еще трое.
Все равно как бесконечная улица с нечетными домами. Однажды пурга была восемнадцать суток.
Восемнадцать дней и ночей в окнах было молоко. И тряслись наши двойные рамы.
Мы охуели от тоски.
Эти метели, когда медсестры спят на ходу. Когда они хлопком ручищи будят тебя, ты стягиваешь штаны, и они втыкают укол.
И ты орешь от боли. А потом снова засыпаешь. И чувствуешь, как расправляется панцирная кровать. Медсестра медленно поднимает свою задницу и пересаживается к другому.
И другой орет и матерится от боли.
"Помедленней вводите! Помедленней!.."
Этот тип, пролежавший здесь полсрока, получал письма. Ему давали старые газеты. Кто-то оставил сказки братьев Гримм. Он открывал книжку, смотрел в нее, вздыхал. Перелистывал немного. Снова вздыхал. Закрывал. Поднимал глаза в потолок. Бросал капризно братьев Гримм на пол.
За год его волосы отросли. Они стали "локоны". Каждое утро Роберт расчесывался и вздыхал. Он поднимал подбородок вверх, как девушки с длинными волосами. Он вздыхал. Меня почему-то эти вздохи поражали больше всего. До этого я не помню, чтобы видел, как мужчины вздыхают. Мы с Танкистом тупо спросонья смотрели, как он сидит перед квадратным зеркалом и давит прыщи. С полотенцем, перекинутым через плечо. На одном конце тушью жирная "Н", на другом тоже не худенькая "Г" Ноги и голова.
