Все вмещал в себя этот день. Все мое детство, все, что я уже знал, и все, что не знал... Все смерти, которые уже случились, и все смерти, которых я еще не знал... Я свернулся в нем и просто плыл вдвоем с матерью.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Я бродил по больничному саду. Заходил в хирургию на запах еды.
Санитарки кормили меня тем, что осталось в кастрюлях. Я удивлялся, почему эти люди не хотят есть. Это было непостижимо. Я хотел жрать всегда.
С удовольствием я пожирал уху из консервов, перловую кашу, прогорклую колбасу, хлеб с вареньем, хлеб с маслом, еще хлеб с маслом, с вареньем и какао; если были котлеты, я доедал за больными котлеты.
Они лежали надкусанные и брошенные. Черт... им было не до еды...
Я старался доедать объедки так, чтобы санитарки не заметили.
Они бы сказали матери.
А так, с удовольствием, подперев щеки, как, наверное, все женщины в такие моменты, они смотрели, как я с наслаждением жру.
"Вот это аппетит..." - качали они головами.
Старуха-санитарка, блокадница, плакала, видя, как я ем. Потом я поднимался по лестнице, садился на ступени. Садился так, чтобы попадать в лучи солнца. Я грелся и дремал немного.
Это были восхитительные моменты. Я смеялся про себя, видя свою тень со стороны.
Иногда после такой жратвы мне становилось грустно. Мое обжорство было попыткой забыть что-то.
Надька-сухоручка однажды курила в подвале и вдруг заплакала.
Я обалдел. Она не плакала даже когда на нее напала овчарка.
Я передал ей сигарету, зажатую двумя спичками, чтоб пальцы не пахли, и она зарыдала.
Черт, она плакала, как женщина. Она рыдала в голос. Как будто у нее кто-то умер.
"Ты что? - спросил я. - Надь, ты что?"
Она посмотрела на меня и давай рыдать заново.
Тебя побил кто, спрашиваю, отчим побил, что ли?
"Нет, нет, не отчим, мать, ее отчим бросил, а она на меня". - Надя завыла.
И потом вдруг подняла платье.
На ее смуглом животе были два отпечатка ладони. Два маленьких отпечатка.
"Вот, скоро синяки будут..." - Надя уже плакала меньше. Она, шмыгая носом, опустила глаза.
Кто это... тебя так, говорю.
"Никто... - Она готова была разорвать меня на части. - Сама... Я сама... Понимаешь, жирный?!"
Понимаю, говорю, только не обзывайся.
"Я сама... А знаешь... Почему... Потому, что я плохая! Плохая! Плохая! Плохая! Я хочу, чтобы моя мать умерла! Я буду плакать! Видишь, какая я!"
Да нет, говорю, Надь, ты хорошая... Правда... Вот прабабушка говорила...
