Снова
повисло опасное молчание. Аллейн подумал: “Да, именно так ты и выглядел, когда
думал, что кто-то тебе нагрубил. Тебя словно ледком покрывало.”
Однако
ледок растаял и лицо Громобоя приобрело одно из самых приятных его выражений –
такое, словно он увидел нечто забавное.
– Теперь
я тебя понял, – сказал он. – Это ваши сторожевые псы, Специальная служба.
“Пожалуйста, вразумите его, этого черномазого. Пусть он позволит нам изображать
официантов, журналистов, уличных прохожих и почетных гостей, никто нас и не
заметит.” Так? Это и есть твоя великая просьба?
– Ты
знаешь, я боюсь, что они так или иначе сделают это, сделают все, что смогут, с
какими бы трудностями им ни пришлось столкнуться.
– Тогда
к чему огород городить? Глупо же!
– Они
были бы намного счастливее, если бы ты не стал вести себя, к примеру, так, как
на Мартинике.
– А что
я такого сделал на Мартинике?
– При
всем моем глубочайшем уважении: ты настоял на серьезном сокращении мер
безопасности и еле-еле увернулся от убийцы.
– Я
фаталист, – внезапно объявил Громобой, и поскольку Аллейн не ответил, добавил:
– Дорогой мой Рори, я вижу, придется тебе кое-что объяснить. А именно – что я
собой представляю. Мою философию. Мой кодекс. Послушаешь?
“Ну вот,
– подумал Аллейн. – Он изменился куда меньше, чем это представляется
возможным.” И преисполнившись самых дурных предчувствий, сказал:
–
Разумеется, сэр. Я весь внимание.
Объяснения
при всей их пространности свелись к хорошо известной Аллейну по школе
несговорчивости Громобоя, сдобренной и отчасти оправданной его несомненным
даром завоевывать доверие и понимание своих соплеменников. Время от времени
разражаясь гомерическим хохотом, он подробно распространялся о махинациях нгомбванских
экстремистов, и правых, и левых, которые в нескольких случаях предпринимали
серьезные попытки прикончить его, каковые по каким-то мистическим причинам
сводились на нет присущим Громобою обыкновением изображать из себя живую мишень.
– В
конце концов они уразумели, – объяснил он, – что я, как мы выражались в
“Давидсоне”, на их собачий бред не куплюсь.
– Это мы
так выражались в “Давидсоне”?
–
Конечно. Неужели не помнишь? Излюбленное наше выражение.
– Ну
пусть.
– Это же
было твое любимое присловье. Да-да, – воскликнул Громобой, увидев, что Аллейн
намеревается возразить, – ты то и дело его повторял. Мы все у тебя его и переняли.
– Давай,
если можно, вернемся к нашему делу.
– Все до
единого, – ностальгически продолжал Громобой. – Ты задавал в “Давидсоне” тон.
