Довольно сказать, что за инспектора
взялась мама, и выполнения своих требований он не дождался. Вот вам и еще один
неудовлетворенный клиент.
Чтобы сохранить рассудок – не
говоря уж о надежде когда-нибудь выбраться отсюда, – я развесил по всем нашим
строениям и расставил вдоль ведущей к Уайт-Лейку автомагистрали плакаты. У нас
уже имелось пять плакатных досок, а мы с папой соорудили еще и новые. На одной
из них я написал: «Дорогу впереди размыло!!! Не поворачивайте назад.
Воспользуйтесь объездом. Последний мотель перед концом дороги!». На другой:
«Этот мотель не является филиалом “Хилтон-Интернэшнл”, парижского “Георга V”, “Принцессы Грейс” и “Шератона”».
На самой же нашей территории я
развесил плакатики по стенам зданий или установил их на траве. «Добро пожаловать,
дегенераты», «Клуб любителей садо-мазо», «Орлиное гнездо». «Орлиным гнездом»
назывался гей-клуб в Гринич-Виллидж, только геям и известный. Упоминание о нем
служило своего рода кодовым сигналом, привлекавшим время от времени внимание
какой-нибудь родственной моей души. Плакатики эти давали мне занятие – и не
одно.
Кроме того, они выполняли для
меня ту же роль, какую играет в скороварке клапан, не позволяющий ей
взорваться. Я был художником-геем, притворявшимся «нормальным» бизнесменом –
одного этого хватило бы, чтобы свести с ума и человека со здоровой психикой. А
если еще и заставить его жить с людьми, подобными моим родителям, ему осталось
бы либо рисовать плакатики, либо покончить с собой. Я выбрал плакатики.
Я открыл бар с полуголыми
официантами – клиентов, по большей части женщин, обслуживали одетые в бикини двадцатилетние
парни. Чтобы клиентура не скучала, я повесил в мужской уборной большую доску, присовокупил
к ней маркеры, позволявшие мужчинам оставлять на доске эротические рисунки и
надписи. А затем объявил женщинам, что те из них, кто будет заказывать выпивку
ровно в полночь, смогут заглядывать в мужскую уборную и любоваться всем, что
там понаписано. Развитием этой идеи стали квадратики белого картона, которые я
продавал женщинам по доллару за штуку. Теперь и женщины могли писать на
картонках все, что захотят, а затем прикалывать их к стенам и потолку мужской
уборной. Какое-то время женщинам это нравилось – особенно после нескольких
рюмок.
Посетителей в баре хватало, но он
был крошечным – не больше двадцати футов на тридцать. К полуночи большинство
мужчин и женщин успевали перезнакомиться и совместно покинуть его. И тогда
наступало самое одинокое для меня время. А еще хуже было то, что из-за малости
своей настоящих денег бар не приносил, а те, что приносил, быстро скрывались в
лифчике мамы. Под конец каждого месяца мы оказывались на мели, закладную
оплачивать было нечем, и это означало, что мне приходилось, дабы мотель наш остался
на плаву, вкладывать в него все новые деньги.
