Я все еще не понял, что Джоди держит в губах.
Шторы тут похожи на гобелены, они такие тяжелые, что, пытаясь поднять их, можно запросто вывихнуть плечо. Я загадываю, нет ли за окном какого-нибудь ориентира, чего-то приметного, вроде Нотр-Дам или Эйфелевой башни, по которому можно было б понять, где я. Однако окна выходят во двор, и все, что я вижу, это поблескивающие под дождем мраморные столики да окошки номеров напротив. Дождь оставил на стеклах грязные подтеки, и я вдруг соображаю, что это мне как раз на руку, я же все еще голый. Опускаю шторы, озираюсь в поисках одежды. Каждый звонок сестры приводит к тому, что я начинаю судорожно суетиться.
Ни на стульях, ни даже на полу никаких признаков моей одежды не видно, поэтому я тащусь в ванную. Отделана она в стиле «ампир», самой что ни на есть Франции девятнадцатого века, но когда я включаю свет, по ней разливается злющее белое сияние. Поиски кончаются тем, что я усаживаюсь на край чугунной ванны и перелистываю последние страницы записной книжки. Обычно я все в нее записываю, непонятно, почему в ней нет ничего похожего на адрес приема Версаче. Причину я понимаю, лишь увидев в зеркале свое отражение. Адрес черным жирным маркером записан на моей руке. Это была идея Стэна. Пока Луиза выгавкивала подробности, я с помощью жестов и мимики попросил у него шариковую ручку. Стэн извлек из кармана маркер. Я показал подбородком на записную книжку, лежавшую на столике, но Стэн ее проигнорировал. Он сцапал меня за руку и накалякал на ней повторяемый мной адрес, разрисовав ее от плеча до запястья.
Чтобы прочесть каракули Стэна, приходится встать и вывернуть руку за спину, словно мне ее выламывают особым борцовским зажимом, «хамерлок» называется. Каждая буква высотой дюйма в три. И маркер оказался жирным, им только на стенах писать. Мне удается разобрать слова «КВИНС» и «ВЕРСАКИ». Ну, ясное дело, я был прав, – Луиза сказала, что это прием Версаче. Помню, как Стэн волновался, выспрашивая у меня, та ли самая это Версаче – «сестра покойника».
Я вдруг начинаю думать о моих старых комиксах. Несколько лет назад я обернул их в целлофан, теперь их только мама и читает. Больше всего ей нравятся «Черепашки-ниндзя», потому что в шесть лет, уверяет она, я говорил на их языке лучше, чем по-английски. Особенно часто она вспоминает один день, мы тогда только-только переехали в Корнуолл. Она поднялась по холму, на котором стояла наша школа, и обнаружила меня на спортивной площадке старшеклассников окруженным девочками из класса Луизы. Мама говорит, что я вопил «трубуляй его» и «коровняк» и дергался, как каратист, а девочки-десятилетки толпились вокруг, ахая и объясняя Луизе, какой у нее клевый братишка. В те дни Луиза вечно демонстрировала меня подружкам. В городе мы были новичками, а Луизе хотелось, чтобы на нас обращали внимание. Вдвоем мы производили впечатление самых смазливых в школе детишек. Волосы у нас были светлые, глаза голубые, а как к этому сочетанию ни относись, у малышей оно выглядит сногсшибательно.
