Альфреду А. Кнопфу
* * *
Этот роман – художественное произведение. Любые сходства между подлецами героями и реальными выродками, населяющими город, который я ненавижу больше, чем раковые опухоли, совершенно случайны. Любой претендующий на роль прототипа какого-либо из героев романа страдает латентным параноидальным расстройством в тяжелой форме, требующим немедленного вмешательства специалистов.
* * *
"Голливуд"[1] – гласил щит. Исполинскими белыми буквами. Большими, как любая мечта любого мечтателя, приезжающего в Город Мишуры. Гласил так, чтобы весь мир видел – если б кто-нибудь разглядел хоть что-то сквозь завесу смога, плотно укутавшего Лос-Анджелес.
Раньше этот щит гласил: "Голливудленд". А теперь нет. Несколько десятков лет назад часть "ленд" пришла в негодность, отлетела и рассеялась по холмам – по Голливудским Холмам с их роскошными голливудскими особняками. Трехмиллионными, пятимиллионными, сколько-угодно-миллионными особняками кинозвезд, жен кинозвезд, возлюбленных кинозвезд и личных тренеров кинозвезд, которые трахали их возлюбленных, пока кинозвезды отлучались на съемки кинофильмов о добропорядочных семьянинах.
Еще чуть-чуть вниз, и вы в Лос-Фелизе – тут особнячки поменьше, но все же не такие уж маленькие, а вообще очень даже неплохие, предназначенные скорее для миддл-класса, если считать миддл-классом семью, огребающую от двух сотен до полумиллиона в год. Ну, лос-анджелесский такой миддл-класс.
И, спускаясь по холмам —
вниз,
вниз,
как на экспрессе, ко дну чистилища, вы попадаете в Голливуд. Грязь, копоть, пробки. Бездомные. Это то, что сразу бросается в глаза. А так – гоняющие на тачках мексиканцы, наркоты, вырубившиеся прямо на улице – то ли вырубившиеся, то ли мертвые, – и пестрые стайки городской шпаны. Попадаются, конечно, и киностудии.
Была ночь. А по ночам киностудии закрыты. Лихачи мексиканцы и хулиганы что хотели, то и делали. Голливуд принадлежал им.
Еще там был белый парень. Не из тех белокожих, каких навалом. Этот был мертвенно-бледный. Насквозь просвечивал. Среди разменявших третий десяток обитателей страны пляжей и солнца такие белые встречаются редко. Жуткие лохмы – грязные и спутанные, как клубок пряжи, которым помыли пол, – свисали с его головы, скрывая лицо. Он двигался в заторможенном наркоманском танце, держа под руку невидимого партнера (помесь наркотики/бухло), и, сойдя таким образом за обычного джанки, благополучно миновал парковку гастронома "24/7" и доковылял, то вздрагивая, то замирая, до самого прилавка. А за прилавком продавец, молодой негр в стильной цветной униформе супермаркетов "24/7", выбивал чек престарелой русской еврейке, которая пережила вместе с мужем резню, учиненную SS Einsatzgruppen в Погосте Загродском, чтобы однажды приехать в Америку, в Калифорнию, на Силвер-Лэйк, где мужа пришили за полторы десятки с мелочью как-то ночью, когда он гулял с собакой. Продавец за прилавком ничего этого не знал. Его это не интересовало. Он даже не смог бы произнести слово Einsatzgruppen. А интересовали его двое тринадцатилетних подростков, норовивших упереть из-за прилавка номер "Пентхауза" – не столько оттого, что им хотелось поглазеть на голых телок – этого добра и по кабельному навалом, – столько оттого, что гораздо круче стащить какую-нибудь хреновину из-за прилавка, чем из любой другой точки магазина, – пока продавец обслуживает престарелую русскую еврейку, которая ему не нравилась, потому что вечно на что-нибудь плакалась, а он не знал ни о Погосте Загродском, ни о ее муже, ни о том, что она имела полное право плакаться на весь мир, поскольку никогда не видела от этого мира ничего хорошего.
