Солдат удовлетворенно нонокнул, и двуколка покатилась дальше. С колотившимся сердцем Митя опустился на сено. Кто это стонал, может, подстрелили Аншо? А может, ему удалось убежать? Ответа не было.
Два раза их останавливали конвойные патрули и спрашивали пропуск.
— Вот и приехали!
Солдат пошёл в дежурную, оставив Митю в длинном полутёмном коридоре. Асфальтовый пол, заплёванный и исхоженный, дышал сыростью. Митя прилёг возле стенки. Солдат вернулся с горбатым санитаром. Санитар отворил дверь палаты.
— Може, на ваше счастье, тут кто отболел?
Обойдя палату, он вышел в коридор.
— Один распаялся. Пойдем, поможешь вынести...
Заскрипела отодвигаемая кровать, из дверей вышел солдат с бельём, а за ним, согнувшись, санитар, волоча на горбу покойника, без кальсон, с высохшими детскими ножками. Он держал его за небритый затылок переплетенными пальцами, будто собирался перекинуть через плечо и трахнуть о землю желтыми одеревенелыми пятками.
Обратно горбатый вернулся с чистым одеялом и распухшей подушкой, набитой сеном.
— Айда, — кивнул он,— пойдём спать. А завтра дохтор определит, куда тебя класть...
Подушка захрустела под ухом, санитар, качнув стоялый воздух, покрыл Митю мягким байковым одеялом.
— Спи.
Рядом с койкой — столик с выдвинутым ящиком. В ящике валялся окаменевший кусок хлеба. Озираясь, Митя тихонько выволок его и, чуть не сломав зубы, откусил краешек. Сухарь затрещал, Митя испуганно закрылся одеялом и начал обсасывать его со всех сторон: чёрствый хлеб таял и растекался по языку, как шоколад. Сухие крошки рассыпались по матрацу и больно вгрызались в спину. Митя собрал их в горсть и съел. Тело стонало от усталости, ноги не находили места. Обняв подушку, Митя лёг на живот и тут же уснул, будто упал в глубокий колодезь.
Отвязанная форточка хлопнула со звоном: Митя проснулся от холода. В окне стоял бульвар с осенними деревьями. Утро поднималось ветреное, лежавший на подоконнике лист бумаги лениво позёвывал краем, потом слетел на пол и шурша заполз под койку. Дверь скрипнула, и в палату, звеня ведром, вошла няня с половой тряпкой. Она деловито засучила рукава, обмакнула её в ведре, но, увидев Митю, оставила тряпку.
— А, новенький? — спросила она, укутывая ему ноги. — Тебя когда привезли?
— Ночью.
— А тот, сердешный, отмаялся.
Оставляя за собой тёмный ручеёк воды, няня пронесла истекающую тряпку в угол палаты и, шлепнув её об пол, наклонилась и стала возить ею из стороны в сторону: пол потемнел и засверкал, точно обмытый лаком. Чулки у няни были подвязаны грязными скрученными бинтами, поседевшие волосы высыпались из-под платка — изредка она выпрямлялась и поправляла их сгибом локтя.
