Голубь нью-йоркский летит над Бродвеем.
Хануки свечи сияют евреям.
Брайтон скупает водку и чай.
Вновь Рождество — три царя — полицейских
проблеск мигалок, что звезд Вифлеемских.
Вновь распродажа и снова печаль.
Вспорота ревом пожарных и скорых
тишь что сравнима с листом приговора
белым — лишь чаячьих букв череда —
или с налипшим на зонтики снегом.
В чайной нежданно встречаешься с беглым
словом погреться зашедшим туда
Зябко еще с декабря небоскребам
как на скамье подсудимых — всем скопом —
словно святым Николаям всех стран
схожим с подушками и с леденцами
в сахарной пудре — и с теми дарами
в святки что прячет колядник в карман
Можно пройтись — в самом деле — с пророком
по-над сугробами по-над Нью-Йорком
по-над Джуринкой
[1] и в ней пескарьём
вместе со снегом у берега талым
знаемой чахлым шиповником тайной
и на колядках нажитым рублем
Пришлым в Нью-Йорк православным мирянам
колядовать в Офф-Бродвее с Вирляной
[2]не до Бродвея им здесь и снегов
длиннобудылых всех зданий соседних
саксов тромбонов серебряных медных
всяк восвояси убраться готов
Можно с собой прихватить — в самом деле —
слов чьи составы на Брайтон слетелись
кухни еврейской — гефилте фиш
черной икры — оренбургских пуховых
и как поэзию прозой сухою
пересказать эту стылую тишь
Старой знакомой зима по Бродвею
бродит где вещи вовсю дешевеют.
Весь в ожидании снега Нью-Йорк
частная жизнь засветилась огнями
слов никаких и не нужно меж нами
а над Младенцем — ухо и рог
