Я взял мешок с кукурузной мукой, отволок его к спрятанному
челноку, раздвинул ветки и плети винограда и уложил в него мешок, а следом
оттащил грудинку и бутыль с остатками виски. Потом забрал из хижины весь кофе,
сахар и все патроны; и бумагу для пыжей тоже; и ведерко, и сделанную из тыквы
бутылочку; ковшик забрал и жестяную кружку; и пилу, и два одеяла, и сковородку
с длинной ручкой, и котелок, в котором мы кофе варили. Забрал лески, спички – вообще
все, что хотя бы один цент стоило. Обчистил нашу лачугу так, что любо-дорого.
Мне и топор не помешал бы, да топор у нас был только один, он в поленнице лежал,
а я уже знал, что его придется оставить. Последним, что я утащил из лачуги,
было ружье.
Снуя туда-сюда через дыру и вытаскивая всякие вещи, я здорово
утрамбовал почву около нее и теперь постарался скрыть это, да и опилки заодно,
засыпав все землей. Потом вставил обратно выпиленный кусок бревна, подпер его
двумя камнями, и еще один снизу подсунул, потому что как раз в этом месте
бревно изгибалось кверху и до земли малость не доставало. Тот, кто не знал, что
бревно выпилено, уже с пяти-шести футов ничего не заметил бы, опять же,
стена-то была задняя, так что вряд ли вокруг нее кто-нибудь шастать стал бы.
От лачуги к челноку все сплошь трава шла, поэтому следов я
особых не оставил. Я побродил вокруг, приглядываясь, постоял на берегу, оглядел
реку. Никого. И я, прихватив ружье, углубился немного в лес, думал пару птиц
подстрелить, но тут увидел поросенка. В этой глуши свиньи, сбежавшие с ферм,
дичают быстро. Я подстрелил бедолагу и отнес его к хижине.
А после взял топор и принялся за дверь. И обухом по ней молотил,
и рубил, в общем, потрудился от души. Потом затащил в хижину поросенка,
прислонил его к ножке стола, рубанул топором по шее и положил на землю, чтобы
кровь стекла – я говорю, на землю, потому что пол в хижине был земляной, хоть и
твердый, никаких тебе досок. Ну вот, следом я взял старый мешок, набил его
камнями покрупнее – не доверху, потому как мне же его тащить предстояло, – и
поволок прямо от поросенка, через дверь, по лесу и к реке, а там бросил мешок в
воду, он сразу и потонул. Теперь хорошо видно было: что-то тут волокли. Жаль,
не было со мной Тома Сойера, он такие штуки любит и уж наверняка придумал бы
парочку заковыристых подробностей. В подобных делах за Томом никому не
угнаться.
Ну а под занавес выдрал я у себя немного волос, вымазал
топор в крови, прилепил волосы к обуху и бросил топор в угол. Потом завернул
поросенка в куртку, – чтобы кровь на землю не капала, – отошел вниз по реке
подальше от дома и забросил его в реку. И тут мне в голову еще один фокус
пришел. Я направился к челноку, достал из него мешок с мукой и пилу, и оттащил
их в хижину. Там я поставил мешок на прежнее место и продрал в нем снизу
небольшую дыру – пилой, потому как ножей и вилок у нас не водилось, – папаша,
когда он стряпал, обходился складным ножом. А после отнес мешок по траве на
сотню, примерно, ярдов к мелкому озеру, которое лежало за ивами к востоку от дома,
– ширины в нем было миль пять и все оно заросло камышом, а осенью на него тучи
уток слетались. С другого края озера от него отходила не то заболоченная
протока, не то ручей, эта штука тянулась куда-то на многие мили – уж не знаю
куда, но только не к реке. Мука понемногу сыпалась из мешка – получилась
ведущая к озеру дорожка. Я рядом с ней еще и папашино точило бросил, вроде как
его кто-то случайно обронил. А у озера стянул дырку в мешке веревочкой, чтобы
мука больше не высыпалась, и отнес его вместе с пилой к челноку.
