В ней он меня и держал все время, не давая никакой
возможности сбежать. Мы жили в старой лачуге, дверь папаша всегда на замок
запирал, а ключ прятал на ночь под подушку. У него было ружье – спер где-то,
так я понимаю, – и мы охотились, ловили рыбу, тем и жили. Время от времени, он уходил
на три мили вниз, к переправе, и там обменивал рыбу и дичь на виски, а после
приносил его домой, напивался и приятно проводил время, лупцуя меня. Вдова, в
конце концов, выяснила, куда я заподевался, и прислала одного человека, чтобы тот
попробовал меня забрать, но папаша шугнул его, пригрозив ружьем, да я в с
скором времени и привык к такой жизни, все в ней было хорошо – кроме побоев.
Жизнь была неспешная, приятная – лежишь день-деньской да
покуриваешь – или рыбку ловишь и никаких тебе учебников. Прошло два месяца с
лишком, одежда моя вся изодралась, запачкалась, а я перестал даже понимать, что
уж мне так нравилось у вдовы – там и умываться надо было, и есть с тарелки, и
причесываться, и ложиться по часам, и вставать по ним же, и с книжкой
какой-нибудь ко мне вечно приставали, да еще старая мисс Ватсон меня все время
пилила. Возвращаться туда я больше не хотел. Ругаться я у вдовы почти разучился,
потому как ей это не нравилось, а тут опять начал, – папаша ничего против не
имел. В общем, с какой стороны ни взгляни, жизнь в лесу была самая что ни на
есть приятная.
Другое дело, что папаша приладился дубасить меня ореховой
палкой, и вот это сносить было трудно. У меня уже вся спина рубцами покрылась. Да
он еще и уходил слишком часто и всякий раз запирал меня в хижине. Однажды запер
и исчез аж на три дня. Ужас как мне было одиноко. Я даже решил, что он утонул и
теперь мне отсюда не выбраться. Ну, перепугался, конечно. И сказал себе, что
надо придумать какой-то способ бегства. Я уже много раз пытался найти лазейку
наружу, да все не получалось. Окно у нашей хибары было такое, что в него и
собака не протиснулась бы. По дымоходу я тоже вылезти не мог, он был слишком
узким. Дверь толстая, сколоченная из крепких дубовых досок. Папаша усердно следил
за тем, чтобы, уходя, не оставлять в лачуге ни ножа, ни еще чего-нибудь – я ее,
наверное, раз сто всю обшарил, только этим и занимался, потому как больше мне
время скоротать было нечем. Однако в те три дня я, наконец, кое-что нашел –
старую, ржавую ножовку без ручки, засунутую кем-то между одним из стропил и
дощатой крышей. Смазал я ее и принялся за работу. В глубине лачуги, прямо за
столом, висела прибитая к стене старая конская попона, не позволявшая ветру,
когда он задувал в щели между бревнами, гасить свечу. Я залез под стол,
приподнял попону и начал отпиливать кусок бревна, достаточно толстого, чтобы я
мог пролезть в дыру, которую выпилю. Работа была, конечно, долгая, однако я
почти уж закончил ее, когда услышал в лесу выстрел папашиного ружья. Я
быстренько устранил все следы моих трудов, опустил попону и спрятал пилу, а тут
и он явился.
