Настроение у него было паршивое – как, впрочем, и всегда. Он
сказал, что побывал в городе и все там идет из рук вон плохо. Его адвокат
уверяет, что сможет выиграть дело и отсудить деньги, нужно только, чтобы
процесс, наконец, начался, однако существует множество способов отсрочить его,
и судья Тэтчер все их знает. А еще он сказал, будто ходят разговоры о другом
процессе, насчет того, чтобы отобрать меня у папаши и отдать под опеку вдовы и,
если верить этой болтовне, на сей раз так оно и случится. Это меня здорово
напугало, потому как я вовсе не хотел возвращаться к вдове, снова влезать в
тесный костюмчик и становиться цивилизованным, как они это называют, человеком.
Ну, тут старик мой начал ругаться и обложил дурными словами вся и всех, кого
смог припомнить, а потом обложил, чтобы уж наверняка никого не пропустить, по
второму разу, и кончил тем, что охаял всех скопом, в том числе и тех, кого он не
знал по имени, и потому, когда добирался до одного из них, говорил просто – как
его там – и шел дальше.
Папаша заявил, что еще посмотрит, как это вдова заполучит
меня. Он, дескать, будет держать ухо востро и, если кто попытается заявиться
сюда и шутки с ним шутить, так он знает милях в семи-восьми отсюда местечко, в
котором спрячет меня, и пусть они тогда ищут хоть до упаду, все равно ни черта
не найдут. И от этого мне тоже стало не по себе, но всего на минуту: я решил,
что дожидаться здесь, пока он это проделает, не стану.
Старик велел мне сходить к ялику, перенести в лачугу то, что
он привез. В ялике лежал мешок с кукурузной мукой, фунтов на пятьдесят,
здоровенный кусок копченой грудинки, патроны, четырехгалонная бутыль виски,
старая книга и две газеты, – это чтоб пыжи делать, – и немного пакли. Я
выгрузил все это на берег и присел отдохнуть на носу ялика. Посидел, подумал, и
решил, что, удирая, прихвачу с собой ружье и лески и укроюсь в лесу. На одном
месте подолгу оставаться не буду, а стану бродить по округу, все больше ночами,
кормиться охотой да рыбалкой и забреду так далеко, что ни папаша, ни вдова
нипочем меня не отыщут. Я так увлекся этими мыслями, что про время и думать
забыл – пока не услышал, как папаша орет, интересуясь, заснул я или утоп.
Перетащил я все в лачугу, а тут и стемнело. Пока я готовил
ужин, папаша пару раз приложился к бутылке и вроде как разогрелся, и снова
начал рвать и метать. В городе он напился, ночь провел в канаве, так что
смотреть на него было одно удовольствие. Ну, вылитый Адам, только что вылепленный
из глины. Обычно, когда виски ударяло ему в голову, он принимался обличать
правительство, то же самое произошло и теперь.
