Ремейк этой истории — тоже с пленным офицером, на этот раз настоящим, — пришлось в результате делать все тому же Алексею Балабанову, и он-то, ничего и никого не боящийся, показал прочему миру, как надо снимать про войну. Война идет, не расслабляйтесь, хорошим в ней не бывает никто. Сергей Бодров там сыграл того, кого так и не сумел изобразить культовый Меньшиков: хороша или плоха картина — вопрос отдельный (по-моему, очень плоха), но стартовая установка тут как минимум более плодотворна. В «Пленнике» единственным живым персонажем был как раз бодровский салабон, а единственным запоминающимся эпизодом — его безнадежное противоборство с чеченским борцом: «Аааааа!» — «Ой, боюсь, боюсь, какой страшный».
Бодров там ставил вопрос, на который ему потом придется отвечать всю жизнь: на какой твердыне, вокруг какого стержня может собрать себя молодой человек, выросший на руинах? Чего ради ему воевать, за что гибнуть, во имя чего оставаться человеком? Что в нем осталось незыблемого после того, как рухнули все искусственные скрепы?
Кстати сказать, этот вопрос до сих пор без ответа — не в тыща же шестьсот двенадцатом году искать неотменимую нравственную твердыню, на которой должно быть сегодня основано наше, с позволения сказать, самостояние. Можно залакомить, залакировать пустоту гламуром, но обнаружить сколь-нибудь различимый нравственный стержень в русской дряблой трясине до сих пор не удается, потому ни одна конструкция на этом болоте и не стоит дольше ста лет. «Брат» потому и сделался главным кино 90-х, потому и примирил в этом смысле всех — эстетов, быдло, почти отсутствующий средний класс, — что давал надежду: доказывал, что и в этом безжизненном пространстве, где все символы ничего больше не значат, где обитают главным образом пустоголовые тусовщицы, полусгнившие бомжи и гниды, возможен Герой с большой буквы.
Построен он был, конечно, на самой глубокой архаике: Виктория Белопольская тогда точно написала, что последней нескомпрометированной ценностью осталось буквальное родство. Ты мне брат, а вот он — не брат. Все продано, все предают друг друга, но вот это — последнее, на чем можно удержаться. Тогда же Илья Кормильцев говорил о том, что архаика — единственный путь к новой серьезности. Правда, у архаики свои минусы: она, например, никак не соотносится с христианством. С точки зрения архаических ценностей убийство — никакой не грех, а норма, условие собственного выживания, и Данила Богров убивал легко, без угрызений и удовольствия. Но он, по крайней мере, выживал в этом мире и давал какую-то надежду; он был то новое, ради чего все. По вымороченному балабановскому Петербургу туда-сюда сновал пустой трамвай — пустой в буквальном смысле, лишенный всякой начинки: лучший кинематографический символ эпохи за последние двадцать лет. Но он ездил, не стоял.
