Она меня никогда не спрашивала, оставил ли я свою затею или нет, а сам я больше не заговаривал об этом. В течение долгого времени я выполнял все ее желания так, как будто они имели силу приказа, и она привыкла к этому. Может, к страху перед «обнажением» прибавилось еще и раздражение? Раздражение офицера, неожиданно столкнувшегося с попыткой неповиновения?
Поскольку наши отношения не были официально зарегистрированы, мы благополучно избежали всех этих неприятных процедур, которые связаны с расторжением брачного контракта. Мы не выдвигали друг другу никаких требований, следовательно, нам не приходилось и бороться с неприемлемыми условиями противной стороны; каждая договоренность основывалась на принципе добровольности. У меня была только одна просьба: я хотел время от времени видеть Себастьяна. Это первый и, вероятно, последний ребенок в моей жизни; мне кажется, мое отношение к нему вполне можно определить патетическим словом «любовь». Я несколько дней подряд ломал себе голову над тем, как сформулировать эту просьбу, ведь к тому времени, когда мы расставались, мы оба уже, прямо скажем, не были томимы жаждой прочесть в глазах друг у друга наши желания. В конце концов я махнул рукой на все тактические уловки. Я надеялся, что Аманда любит Себастьяна не меньше, чем я, и поймет, что сохранение наших с ним отношений не принесет ему ничего, кроме пользы.
Она сразу же согласилась, чтобы Себастьян раз или два раза в месяц навещал меня. «Ну конечно!» — ответила она, не колеблясь, и посмотрела на меня так, будто я спросил ее о чем-то таком, что у культурных людей считается само собой разумеющимся. И мне не оставалось ничего другого, как выразить свое облегчение и сказать, что с ее стороны это благородное решение, — что-то же я должен был сказать.
Я уверен, что смог бы выудить из него правду, если бы захотел. Я хитрее, сильнее и терпеливее и, надеюсь, умнее его; кроме того, в моем распоряжении имеется эффективнейшее средство — подкуп: я же вижу, как загораются его глаза перед каждой витриной игрушечного магазина. Но я не хочу прибегать ни к хитрости, ни к подкупу. Я не буду добиваться от него правды по той же причине, по которой просил Аманду позволить мне регулярно видеться с ним. Я соврал, сказав, что у меня замерло сердце, когда он подбежал с этой проклятой дискетой к этому дурацкому компьютеру, — оно у меня чуть не лопнуло! Мне было стыдно, оттого что я применяю такие грубые методы к такому маленькому, хрупкому созданию. Я был горд тем, что он не попался на удочку. Может, когда-нибудь он сам по своей воле расскажет мне, как все произошло, через пять, а может, через десять лет; может, раньше, если поймет, что и сам меня любит. Во всяком случае, меня ему больше нечего опасаться, я больше не буду к нему приставать. Я не хочу, чтобы у него уже сейчас развился комплекс: чтобы он в своих собственных глазах оказался человеком, на которого нельзя положиться, — это от него никуда не уйдет.
