"Всякая форма сама по себе – лишь то, что она
есть. Но она становится желанной, когда Благо изливает на нее свой свет и
пробуждает любовь тех, в ком она вызовет желание" (VI 7, 22, 1).
Итак, то, что Плотин называет
Благом, есть одновременно и то, что, даря грацию, вызывает любовь, а пробуждая
любовь, выявляет грацию. Благо – и это то, чего желают все живые существа, это
нечто абсолютно желанное. Мы говорили, что любовь и
грация не обоснованны, ибо само Благо абсолютно необоснованно; не то, чтобы оно
было случайно или неожиданно, но, поскольку оно само желает своего
существования, то, будучи тем, чем желает быть, легко порождает любовь, которую
живые существа будут испытывать к нему, и очарование, которое оно им придаст.
Впрочем, все формулировки не в силах передать то, что душа узнаёт о Благе,
когда постигает любовь.
Равэссон
в точности повторяет этот ход плотиновской мысли.
Если полное грации движение является моментом самозабвения, значит, оно
выявляет природу творческого принципа. Жизнь есть очарование (grâce), ибо Бог – это благодать (grâce).
Привлекательность (grâce) вещей происходит от
божественной доброты:
"Бог открывается сердцу в благодати (grâce)" ("Завещание", стр. 83).
Двоякость смысла* здесь очень
важна, как это хорошо понял А.Бергсон: "Человек, смотрящий на окружающий
мир глазами художника, прозревает грацию в красоте и доброту в грации.
Движением своей формы любой предмет выказывает бесконечную щедрость приносящего
себя в дар принципа. Не зря называют одним словом очарование, которое
проявляется в движении, и акт великодушия, свойственный Божественной доброте, –
оба смысла слова "grâce" составляли
одно для г-на Равэссона"
* Н.Bergson, "La Pensée
et le Mouvant", p. 280.
Добавим, что для Плотина они
также сливаются в одно понятие: грация, о которой он говорит, выявляет
благодать Божественного деяния. Пусть читатель не смущается – это не
христианизация Плотина. Слишком очевидно, что он игнорирует или отрицает идею
нового созидания во Христе, составляющую сущность христианского понятия о
благодати. Щедрость Божественного действия – лишь частица этого понятия, и не
самая характерная. Если философское рассуждение осуществится до конца, тем
более при стремлении выразить содержание мистического переживания, оно тоже
придет к этому понятию щедрости: станет очевидным, что любой необходимости и
долгу должен предшествовать абсолютный импульс изначальной свободы и любви.
