Неуловимым движением Римма выдернула из-за спины, из трусиков, маленький газовый револьвер и кинула его Корвету.
— Он мне почти и не понадобился! Представляете, этот идиот Куприянов отправил своих друзей на их машине в Москву, а сам затащил меня в наш «форд» и принялся по дороге кустики подходящие высматривать для акта Большой Любви! Аж вибрировал от нетерпения! Тут же решил насладиться неземными страстями с инопланетянкой! Так я ж и не против! Но где подход к прекрасной даме, я спрашиваю? Это же случка в канаве получается! Так что я пальнула ему из твоего пистолета в рожу да и вытолкнула родимого из машины! Развернулась и полетела вас искать! — Она даже заикала от приступов смеха. — Так что ни денег у нас, ребятишки, ни Большой Любви!
Корвет провернул экстрактор револьвера и качнул головой.
— Действительно, стреляла один раз.
— Ага! Да что толку от этой хлопушки?! Был бы у меня лазерный синтезатор, с каким я на Сириусе охотилась, я б этих скотов за миг в пыль превратила! — она подскочила к Илье. — В тебя действительно попали? Самый важный орган землянина не задет?
— Не задет, — улыбнулся Илья. — Не волнуйся.
Он, как и Корвет, уже настолько привык к игре в «инопланетянку Римму», что находил в ней своеобразную прелесть и подыгрывал девушке на совершенном серьезе. А она, быть может, уже и сама верила в придуманную сказку. Эдак ей было легче жить.
— Так я пойду, — уныло промямлил Спартак.
Ему никто не ответил, никто его не удерживал, и он побрел по той же тропинке, по которой полчаса назад ушел местный коновал.
Корвет залез в машину и запустил мотор, крикнув уже из-за руля:
— Забирайтесь в баньку и сидите там тихо, пока я не вернусь. Нам здесь засвечиваться нельзя, и так наследили.
— А ты скоро вернешься? — спросила Римма.
— Если через час не буду — значит, я помер. Выкручивайтесь сами. Но я вернусь.
— Тогда ты зря отпустил этого предводителя греческих рабов! — засмеялась Римма. — Мой дедушка говорил, что во времена того восстания этот Спартак был совсем неплох!
— Выродился, — кивнул Корвет убежденно. — Выродился в трусливую крысу и мелкого предателя.
Он захлопнул дверцу машины и уехал.
Корвет ошибался. Они все сильно ошибались в правильной оценке индивидуальности Спартака Дубина. Он не удрал и не испугался. Он вообще не знал чувства страха. Он был человеком высочайшего мужества и патологической ненависти ко всему этому миру, ко всей этой жизни и судьбе, которые все двадцать девять лет его немыслимой жизни калечили, били, издевались и унижали — как самого Спартака, так и его семью. Он не был женат. Свою вечно больную мать с ранних детских лет и до сего дня он видел всегда лежащей в кровати. Старший брат был клиническим дебилом с диагнозом «олигофрения» — с рождения. Братишка мог сутками, не кушавши, тупо смотреть в окно, пускать липкие слюни и идиотски радоваться проезжавшим мимо трамваям. При этом и писал, и какал он под себя — как и мама. У младшей сестры Спартака, восемнадцатилетней красавицы Валерии, проблем в жизни было еще больше, чем у матери и старшего брата, и она окончательно озлобилась на все и вся, с детских лет выгребая из-под обоих дерьмо. Их отец давно сгинул в лагерях за убийство, и все эти сумрачно-страшные годы Спартак тянул на своих тощих плечах семью, которую любил беззаветно и истово. У него не было ни друзей, ни подруг, не было лишних денег на кружку пива, и он не курил. Жизнь беспощадно била его, но он не сдавался. Он верил, что победит. Но его железная воля и кристально ясный ум были заключены в тщедушную и жалкую телесную оболочку. У него были очень хрупкие кости, и, дважды сломав ноги в московский гололед, он даже по сухому асфальту ходил теперь по-стариковски осторожно, шаркая подошвами. Как человек тонкого и глубокого мышления, он понимал, что над их семьей нависло проклятие, рок, а отбрасывая в сторону мистику, знал, что это просто скверная генетическая наследственность — скорее всего от отца. Ведь только вывихнутый человек мог назвать своих детей — Геракл, Спартак, Валерия. Иногда Спартак с ужасом осознавал, что никакого счастья им вообще не суждено, сколько ни бейся, но не позволял себе задумываться об этом, не сдавал ни мать, ни брата в инвалидные учреждения и упорно боролся с неумолимым роком, год от года все более ожесточаясь.
