Как не старайся объяснять многое в жизни Цветаевой метафорами ее стихов, натяжки слишком велики. Нельзя не признать: она легко играла судьбами — значительно легче, чем хотела показать в творчестве. «Я всегда разбивалась в вдребезги, и все мои стихи — те самые серебряные сердечные дребезги». Воспаряла на высоту мастерски воссозданной ею страсти — взрывоопасной, чреватой трагедиями, надрывом любви-ненависти — и бросалась вниз — в пропасть отверженности, неразделенности. Чтобы оставить на страницах тетрадок сверкающие «сердечные дребезги» стихов и начать все снова.
Эта нескончаемая чреда горений на костре любовных страстей — неотъемлемая составляющая существования Цветаевой Поэта — «топливо» вечно пылающей души творца.
«Мой странный, мой прекрасный брат»
В конце декабря 1915-го Марина уехала в Петербург, или, как он теперь назывался, Петроград. И уже третью неделю она с большим успехом покоряла питерские литературные круги. Она познакомилась со множеством петербургских поэтов. К сожалению, с Александром Блоком, Николаем Гумилевым и Анной Ахматовой встретиться ей не удалось. Особенно огорчила не-встреча с Ахматовой, ради которой, собственно, Марина и рвалась в Питер.
Стихи Цветаевой появляются на страницах столичного журнала «Северные записки», имя ее было известно, к ней отнеслись с любопытством и с интересом. Цветаева посещала литературные салоны, слушала петербуржцев, сама много читала. Она как бы несла миссию посланца литературной Москвы литературному Петербургу. Марина не могла не знать, что ее сравнивают с Ахматовой и даже противопоставляют ей. Образовалось как бы два лагеря поклонников той и другой поэтессы. Это подстегивало ее азарт. Зная, что резонанс о ее вечере дойдет до Ахматовой, Марина читала как никогда вдохновенно, с некой даже приподнятостью» Казалось, слушать ее готовы были без конца. «Читаю весь свой стихотворный 1915 год — а все мало, а все — еще хотят. Ясно чувствую, что читаю от лица Москвы и что этим лицом в грязь — не ударяю, что возношу его на уровень лица — ахматовского».
После чтений пили чай с сушками. Кто-то принес варенье — с продуктами в городе было уже плохо. Цех питерских поэтов и особенно поэтесс украдкой и с любопытством рассматривал москвичку. Все знали о ее недавнем романе, анализировали сопровождавшие его стихи, сочувствовали Эфрону и — завидовали.
Цветаева выглядела по-иному, чем ожидали многие в контексте довольно эпатажного романа с Парнок — нет и налета салонности, вызова. Черное платье, простая стрижка, ни тени косметики. Лишь звенящие браслеты, да два серебряных колечка. Во всем облике некая небрежность и нарочитая простота. Взгляд спокойный, рассеянный, отстраненный. Из-за слоистого голубого дыма бесконечной папиросы — бледное лицо, низкая челка, сомкнутые, немногословные губы. Ей аплодировали, просили повторить. В публике зала сидел и тот, которого она хотела завоевать.
