Бесполезно было втолковывать ему, что фора тает. Форы уже почти нет. Володя знает. Рыбаба теперь тоже знает. Петр Петрович из «откуда надо» давно знает. Никогда не полагая себя самым умным, Геннадий Родионович не сомневался: знают или вот-вот догадаются еще многие, а изустная информация распространяется по экспоненте. Очень скоро начнется исход. Если нельзя остановить катаклизм, то лучше быть в числе первых, убежавших от него. Это не трусость, а неприятие идиотского фатализма. В раскопанных Помпеях масса гипсовых слепков с таких вот фаталистов…
Прочь, прочь из гиблого места! Пока электрички еще ходят.
Слишком тесные лямки рюкзака пренеприятно врезались в плечи, а неподъемные сумки тяжелели с каждым шагом. Но Геннадий Родионович шел, стиснув зубы, и знал, что позволит себе передохнуть только на платформе.
Подошла электричка. Народу было не очень много, удалось даже сесть, и беглец возликовал. В кои-то веки он, интеллигентская размазня и неудачник, не упустил свой шанс. Массовый исход начнется позднее. Прочь, прочь из города! На волю, в пампасы, к брату в глухомань, куда угодно, лишь бы подальше от новорожденного мозга! Младенцы милы именно потому, что беспомощны, но жутко оказаться во власти младенца-титана.
Народ в вагоне ехал разный. Наметанный глаз Геннадия Родионовича сразу заприметил нескольких таких же, как он, — особо тепло одетых и с грузом. Один из них по-свойски подмигнул экс-учителю: молодец, мол, вовремя. Геннадий Родионович отвернулся.
Скоро замелькали корявые пригороды, за ними пошли перелески. А вдоль железной дороги по полосе отчуждения, разумно избегая путей с проносящимися поездами, шли и шли навстречу сельхозавры, шли в город, и каждый нес в себе частичку того, с чем людям отныне предстояло свыкнуться и как-то ужиться.
Ужиться — как-то?
Как придется? Как получится?
Вот именно.
Вдруг стало стыдно. Как будто не радовался еще минуту назад. Нахлынула волна и смыла радость. Геннадий Родионович даже зажмурился. Подумал: откуда, черт возьми, откуда порой лезет из нас наружу это ни на чем разумном не основанное желание сделать хоть что-то, и если не одолеть врага, то хотя бы взглянуть ему прямо в глаза и попытаться замахнуться? Почему ощущаешь себя последним подонком и ничтожнейшей из тварей, если не сделал этого?
Он больше не смотрел в окно. Не смотрел и на попутчиков — просто сидел, сгорбившись, неподвижно глядя в одну точку перед собой и ничего не видя.
С сельхозаврами ужиться, наверное, можно. Но как ужиться с теми, кто готов примириться с любой дрянью, только чтобы хоть как-то продолжать жить? С теми, кто всегда был готов действовать именно так — и выжить, и, несмотря ни на что, сохранить себя, любимого, по принципу личной ничтожности и незаметности, как мезозойский таракан?
