Молчание.
Вокруг начинается хоровод незнакомых масок. Сколько их? Четыре? Шесть? Восемь? Или все же четыре? Они кружатся, не поймешь…
Странные маски. Таких Амун не видел. Они старше любого из персонажей карнавала. Ручная работа. Такие передают из поколения в поколение.
От неизвестности Амун приходит в ярость.
— Луиза!
Оглядеться не выходит — что-то крепко держит за шею. Шарф? Нет, никакой это не шарф. Веревка.
Петля затягивается, подобно кольцам змеи. Начинает душить. Еще одна змея — из материи — забивается в рот, кляпом затыкая его. Новые змеи — веревки — охватывают бицепсы, икры, обжигают кожу.
Сквозь пламя костра видна долговязая фигура — человек сжимает в руке длинный посох с загнутым навершием. Лицо полностью скрыто серебристой маской. Епископ? Душу Амуна озаряет лучик надежды: что, если это некий монастырь, где монахи и монахини любят немного позабавиться? О таких обителях Амун слышал. Да и кто не слышал!
— Этой ночью мы собрались в священном месте, — начинает епископ, — дабы почтить истинного бога, пока остальные поклоняются младенцу Христу. Мы призываем силу нашего бога и жертвой доказываем, как мы ему преданы и верны.
Жертвой?!
Слово каленым железом врезается в мозг.
Что за бред? Куртизанка обещала утехи — плотские утехи! Несомненно, это часть праздника. Отчаянный, дикий, неизвестный Амуну способ обострить ощущения. Точно! Страх. Самый сильный возбудитель. Женщины любят его. Страх читается на лице женщины, стоит ее оседлать. Кое-кто из французских маркизов клялся Амуну, будто в постели страха мало не бывает.
Начинаются песнопения. Слов не разобрать. То ли со слухом беда, то ли поющие лениво бормочут. Похоже на латынь.
В поле зрения входят двое в плащах. Распахивают одежды, и Амун видит: это женщины. Обнаженные женщины, чья кожа золотится в свете костра. Между ног у купца приятно шевелится. Сейчас две грязные шлюхи примутся сосать его член, а после по очереди ублажат естественным образом. Отлично. Амун согласен. Еще ни один из рода Бадави не стеснялся прилюдных соитий.
Одна из аколиток затягивает петлю на левом бицепсе Амуна. Волосы ее лона так приятно трутся о ляжку…
«Лучше затяни потуже, сучка, — думает Амун. — Ведь я оседлаю тебя и погоню так, что эти деревяшки у меня за спиной вспыхнут как хворост».
Второй женщины он не видит, но чувствует ее близость. Животные инстинкты Амуна еще никогда не раскрывались так живо.
Амун вздрагивает.
Она порезала его. Не уколола, не оцарапала. Играть никто и не думал — его просто режут. Глубоко и больно. Нож врезается под кожу, в мускулы и идет вниз по предплечью.
