Они сдвинули стаканы, и те издали негромкий, но чистый звук.
— А можно ли называть вас Папой? — спросила девушка, осмелев.
— Конечно, дочка, — не задумываясь ответил Хемингуэй. Она была на добрых сорок лет моложе его. Каждый, кто увидал бы их рядом, сказал бы, что она на добрых сорок лет моложе его. И не ошибся бы.
— Я очень люблю твои книги, Папа, — сказала девушка. — В них столько искренности и чистоты! В них столько человечности, — она махнула рукой, и недопитое виски в стакане заколыхалось. — Я не умею так говорить. Умеешь так говорить ты, Папа. Помнишь, ты писал: «Думая о новом доме, я вспоминал, как моя мать постоянно наводила там чистоту и порядок. Один раз, когда отец уехал на охоту, она устроила генеральную уборку в подвале и сожгла все, что там было лишнего. Когда отец вернулся домой, вышел из кабриолета и привязал лошадь, на дороге у дома еще горел костер. Я выбежал навстречу отцу. Он отдал мне ружье и оглянулся на огонь.
— Это что такое? — спросил он.
— Я убирала подвал, мой друг, — отозвалась мать. Она вышла встретить его и, улыбаясь, стояла на крыльце.
Отец всмотрелся в костер и ногой поддел в нем что-то. Потом он наклонился и вытащил что-то из золы.
— Дай-ка мне кочергу, Ник, — сказал он.
Я пошел в подвал и принес кочергу, и отец стал тщательно разгребать золу. Он выгреб каменные топоры и каменные свежевальные ножи, разную утварь, точила и много наконечников для стрел. Все это почернело и растрескалось от огня. Отец тщательно выгреб все из костра и разложил на траве у дороги. Его ружье в кожаном чехле и две охотничьи сумки лежали тут же, на траве, где он их бросил, выйдя из кабриолета.
— Снеси ружья и сумки в дом, Ник, и достань мне бумаги, — сказал он.
Мать уже ушла в комнаты. Я взял обе сумки и ружье, которое было слишком тяжелым и колотило меня по ногам, и направился к дому.
— Бери что-нибудь одно, — сказал отец. — Не тащи все сразу.
Я положил сумки на землю, а ружье отнес в дом и на обратном пути захватил газету из стопки, лежавшей в отцовском кабинете. Отец сложил все почерневшие и потрескавшиеся каменные орудия на газету и завернул их.
— Самые лучшие наконечники пропали, — сказал он. Взяв сверток, он ушел в дом, а я остался на дворе возле лежавших в траве охотничьих сумок. Немного погодя я понес их в комнаты. В этом воспоминании было двое людей, и я молился за обоих».
Хемингуэй слушал ее не прерывая. Если б отрывок из его рассказа начал читать Мигель, он бы перебил его. Но Эрнест никогда бы не перебил девушку. Он слушал не столько свой рассказ, сколько ее голос…
