«Московское время семнадцать часов двадцать минут».
Алена сорвалась, послюнила палец, тронула утюг — остыл! Расселась, а в семь должен приехать Глеб.
Он говорил, что бабушка добрая, веселая, несмотря на свои восемьдесят, много читает, ходит в театр, в кино; она огорчалась одиночеством Глеба, но говорила: «Только без любви не женись». Бабушка хотела скорее познакомиться с Аленой, и Алене давно не терпелось, да все не получалось. Страшновато. Вдруг не понравится бабушке?
Алена поплевала на утюг — слава богу, шипит.
Интересно, у Арпада тоже нет родителей и тоже бабушка там, в Будапеште. У него еще и дедушка жив. Арпад улетел сегодня утром. Его и Агнию прозвали Ромео и Джульетта. Агнии придется ехать в Венгрию: он-то не может не вернуться к себе — его послали учиться за счет государства и вообще… Значит, актрисой ей не быть. Она учит венгерский, но говорить без акцента, думать на чужом языке — сколько нужно времени. Ужасно — отказаться от актерской работы! Не пожалеет ли Агния? Сможет ли быть счастлива? Ох, страшно! А она не боится. И Арпад не боится. Нет, все у людей не одинаково, даже если похоже с виду.
Алена вспомнила бестолковые ночные проводы, вчерашний вечер, появление Марины, «упаднические стихи», Огнева… Почему рассказывала Глебу решительно обо всем, и о Тимофее, о жутковатой ночной прогулке, обо всех разговорах, мыслях, ощущениях, а о Сашке почему-то никогда? Ну, а что? Что рассказывать? Тимофей требовал: «Выходи за меня замуж», — а тут?.. Что скажешь? То, что возникло тогда, в поезде, неясно, неуловимо… Только ли «неуловимость» помешала рассказать Глебу? Если б он знал, сразу ушла бы эта самая неуловимая муть. Так и надо.
Утюг остыл. Алена снова воткнула вилку в штепсель, остановилась у окна. Темнело. Нет, словам Зишки: «Он-то любит тебя», — она не верила. Разве так любят? Только и делать человеку, что одни неприятности, — хороша любовь! А все-таки занятно: «И будь навек отравою растраченной души!» Он-то не растратит зря свою душу, если она у него существует. В поезде казался нежным — и вдруг стал как чугунный. А все-таки Блок был для нее. Хоть вовсе она не «лукавая, коварная». Алена засмеялась, в воображении звучал глубокий голос, заливал тугими горячими волнами. Оборвала смех, подошла к столу, сказала вслух:
— Сегодня сразу все рассказать. Пусть Глебка опять посмеется: «Даже регулировщики влюбляются — нельзя стоять у светофора!»
Пусть смеется.
Платье почти проглажено, только рукава. Под вязанкой все равно изомнутся. Стучат. Глеб всегда стучит тише, и ему еще рано, а все-таки это он!
