Позвали.
Вошел в хлевный смрад
Кавалер.
Сел к свету на низкий
табурет, откинул за спину волосы. Посмотрел на бабку, взял ее ладонь в свои миндальные
руки, погладил. Страшные руки у бабки - все в закрутах синюшных жил, в рыжих звездчатых
пятнах.
Тянулась из старушечьего
рта по морщине ржавая слюна.
Сгребла всей горстью
из последних сил бабка неубранный локон Кавалера, рванула больно, будто в могилу
за собой тянула, завела старую песню:
- Пришел, выблядок? Ишь,
послушный! На беду тебя в подоле приволокли, на беду в купели не утопили, сколько
раз я тебя в печь хотела снести из колыбели, пока молочный был. Не взяла греха на
душу, слаба была. А теперь уж не наверстаю. Сделай милость, внучек, пойди да сам
головой в горящую печь вломись, облегчи Москву".
- Тише, тише, бабушка,
- ответил Кавалер и глазами по смрадной комнате поискал.
Как дети, кричали козы,
запутавшиеся в бахроме и тряпье. Плакали, сморкались в тряпицу блаженные.
Запустила бабка свободную
руку под подол, заголилась до пупа, бедра сухие раздвинула, раскрыла двумя пальцами
красный срам. Завертелась в охальном бреду.
- Иди в печь, горячо
в печи!
- Тише, тише, бабушка,
- ответил Кавалер и руку ее из грязи убрал, положил жабьей лапкой на плоскую грудь,
юбку оправил до щиколоток. - Я тебе читать буду. Ты лежи и слушай. Покажи твои книги,
я их открою.
Впервые бабку на
"ты" назвал, как на сердце пришлось. Сухо дыша пастью, указала бабка на
сундук в изголовье.
Как и все, был тяжелый
венецейский ларец настежь открыт, там и держала старая от руки писанные книги, страшные
книги, немые, переплетенные в телячью кожу, без вензелей, как старые мастера умели
делать богобоязненно.
- Хорошо будешь читать,
сучий сын - прохрипела бабка - все книги тебе отпишу. Они, как ты, отреченные, авось,
через них лютой смертью сдохнешь!
- Тише, тише, тише -
заклинал Кавалер и едва мокрый рот старухе не зажал, но сдержался.
Отреченными книгами именовались
издревле волшебные, чародейные, гадательные и божественные, от никонианской церкви
возбраняемые книги и писания, привезенные на Русь из Царь-града или с Запада, от
раскола кафолического.
Только бабкина смерть
тот сундук отперла, на цыпочках по углам хоронилась смерть, скалилась в лицо клыкастым
остовом землеройки.
Скисшим молоком разливался
московский свет из-за смертного холста, затянувшего узкие окна.
Кавалер торопливо и жадно,
как вор, перебирал переплеты. Знал, что при Алексее Михайловиче, отце Петровом,
отреченные книги истреблялись беспощадно, сжигались на площадях московских возами,
только отчаянные головы хоронили старописьменные тома по глухим местам, а тут на
тебе - задарма в руки плывет сокровище, во время вздумала бабка часовать.
