Бросал кистью на высокие
скулы сухие румяна из кармина с тальком пережженным и растертым в пылкий порошок.
Помнил напутствие вычитанное из "Золотой книги любви и волокитства"
"Юноша, для игры
употребляй алую красу для возвышения живости глаз своих".
Лакей - куаффер угадывал,
какую пудру выбрать на сей день по нечаянной морщине на лбу, по жесту расслабленной
на подлокотнике, как болотная лилея, кисти руки, по учащенному дыханию.
Всякого сорта пудра была
к услугам харитоньевского девственника - розовая, палевая, ванильная, ночной ирис,
виолет и мильфлер.
В нежнейший прах добавляли
амбру, или держали крахмалец по нескольку суток под свежими цветами жасмина, меняя
их каждый день.
Закончив, Кавалер садился
в маленькую манерную каретку "дьябль", то на колесах, то на полозьях и
ехал вскачь из дома в дом.
Кумир кокеток, прельстивый
лжец, мучитель и проказник - так в великой глупости и слепоте называли его.
Именно голодные немолодые
женщины ввели Кавалера в моду, тщеславного, властолюбивого несносного, но нежного
при всяком тайном случае неприкасаемого мальчика.
Заманивали наперебой
на галантные вечера, на музыку и ужины с сюрпризами, одна перед другой, шурша шелками
и тафтяными подолами, хвалились: "Нынче у меня обещал быть!".
Сорокалетние корсетные
подруги передавали Кавалера от одной к другой, рекомендовали, как пикантный сырный
десерт, без него вечер не вечер, стол не яств, а гроб стоит.
В беседе с московскими
женщинками Кавалер был волен до наглости, скор на бесстыдство, лжив до честности.
За правдивую ложь женщинки по-кошачьи дрались царапками, улещивали золоченого гостя,
как умели. Саживали на лучшие кресла, сгоняя шлепком с бархатных подушек то мосек
слюнявых, то мужей близоруких, и в ответ на салонные кавалеровы дерзости млели и
звали его заглазно и в очи "резвым ребенком".
Воркуя, кормили из рук
ванильными вафлями и пастилой, наливали новомодного игристого вина в лилейный бокал,
подталкивали на галантный суд незрелых дочек - крепко помнили, что свободен отныне
лакомый подарок, авось хоть на какую Таньку прыщавую или Софочку малокровную, бровь
вскинет, улыбку подарит, скажет вальяжно: В жены беру".
Бровь вскидывал, улыбки
дарил, но когда матери под румянами бледнели до синевы, выгибали поясницы и про
себя подначивали, тормошили дочек невзначай: "Ну же, ну, выбери!". Кавалер
брезгливо откусывал вафельку крученую, скупым глоточком запивал и помалкивал. Разве
только присядет вполоборота за клавикорды, переберет лады, как настройщик, оглянется
на веерный табун белотелых московских невест и замурлычет никому:
