За голым столом остывала
мать-москва Татьяна Васильевна, смотрела на осколки под ногами, на последнего сына.
И заплакала - уж это средство всегда помогало.
Впустую.
Потому что пока всхлипывала,
пока растирала больное запястье, попрекала судьбу, сына, неверную невесту седыми
волосами и оспенными щербинами и старостью и злосчастием, замер Кавалер спиной к
ней у окна, будто ничто на свете его не касалось - ни отказ, ни любовь, ни раздор,
ни материнские пресные слезы.
Оснежилось окно снаружи
- свежо, метельно на улице. Бродят москвичи веселые, красноносые в косматых полушубках.
Кавалер чертил мизинцем
отображение свое на запотевшем от дыхания стекле, лишь последнюю точку поставить
не решался, будто и не себя видел в поплывших чертах, вспоминал непамятное:
Испугалась Татьяна Васильевна.
Попросила:
- Ступай спать. Как же
мы теперь будем с тобою... - опустила рябые дряблые руки мать, потянулась поцеловать
- как укусить, но ослабела, переспросила, без надежды: - Скажи мне, что, как прежде,
счастливо?
Всей ладонью смахнул
Кавалер нарисованный образ. Поклонился и вышел.
Через левое плечо плевали
слуги, а про себя над свадебным отказом посмеивались - спаслась Аннушка от аспида,
ай, ловка, молодайка, нам бы так, хоть бы его простуда прибрала или лошади зашибли,
то-то на поминках господских наплясались бы холопья.
Перекреститься недосуг
и расплакаться подсудно. СолИ посолоней, Москва, все вынесет последний сын, хребет
не переломится, крестец не треснет, знай, испытывай на крепость.
Потянулись напрасные
дни.
Ржавую слезную корку
нанес на городские снега февраль. В древесных развилках снегири горели на рассвете,
красногрудые спорщики.
Давили наст сапоги да
опорки, санные пути замаслились пасмурной оттепелью, убиенными быками склонились
над Москвой монастырских стен контрфорсы.
Предсмертно на рассвете.
Солнце не всходит - только
встал, а уж насупились в низкие свинцовые оконца старинных волковых палат крысиные
сумерки.
На паперти спьяну замерз
юродивый Андрюша, опоили на чужой свадьбе, да в сугроб вывалили из саней. Хоронили
юродивого богаделка да будочник, увязалась за тесовым гробом рыжая Андрюшина собачка.
Завило метелью место погребенное, украли на растопку мирового костра именную дощечку
и забыли юрода назавтра.
... Проснувшись в полдень
или немного позже, холил Кавалер лицо свое парижскими соками, с вечера натирал густо
кисти рук тайными мазями, надевал перчатки - так и спал в них, чтобы отменную белизну
рук сохранить в целости.
