Уводит навсегда торговцев
и каторжан стальная Троицкая дорога под рассыпными российскими косыми дождями над
парными пажитями, над осиновыми перекрестками - росстанями.
Тесна Москва, ни жива,
ни мертва, спустя рукава, вдовая невеста, на реке-Смородине обноски стирает под
Каменным мостом, вальком лупит, бьет с носка. Тесна Москва, но прекрасна, как оставить
ее, посоветуй.
И в преисподней настигнет
Москва многоглагольным колоколием, скрипом ставень и дверных петель, женским смехом
и запьянцовской песней в красный день на улице, дробной тревогой конских копыт по
полуночным мостовым, тяжелым плеском осенней воды в пресненских горьких колодцах.
Большое ненастье в пасмурном
саване ступало по сугробам босиком. Касьян немилостивый, високосный пустосвят, вёл
по сугробам медвежьи и волчьи свои стада на Москву. Нет спасения, Москва-тоска.
Везли дрова на богатые
улицы черные подводы, много тепла надобно в лихие февральские дни, до великого поста
душа испачкаться успеет. Привязан был город к небесам печными дымами - незыблем
земной жернов, далека от земли любовь, как Господня птица. А Господних птиц не увидишь.
И туманны Его холмы.
...Вдребезги разбилась о самшитовую столешницу
богемская хрустальная рюмочка.
- Сучка! Волочайка якиманская!
До Государыни дойду! - гневалась в краснопером холодном доме у Харитонья мать-москва,
Татьяна Васильевна, в каленом гневе себя забыла, изволила посуду колотить.
- Подай, раба, хрупкое!
Била об пол в бешенстве.
Трепетные руки челядинки-калмычки
протягивали Татьяне Васильевне блюдечки с эмалью. Приживалки и собачонки напичкались
по-тихому под мебеля пыльные.
Упаси Бог пикнуть, пока
с барыни запальный гонор не сойдет - молчи, раб, бока да чуприна целее будут.
Как смели последнему
сыну свадебный отказ подсунуть после сговора! С кем враждовать вздумали, давно ли
в смердах ходили, давно ли у жидов червонцы клянчили!
Сучка! Волочайка Якиманская!
С чего начала, тем и
закончила, замахнулась гневная Татьяна Васильевна фарфоровым сливочником.
Кавалер перехватил материнское
запястье - холодны ладони его были, как обычно. И так тверды, что ахнула мать от
первой боли, в кресло рухнула. Уронила сливочник на жесткий подол - покатилась посудинка
невредимая.
А Кавалер сказал матери
ласково, будто воровской нож из рукава вынул:
- Стыдно, матушка. На
безлюбье свадьбе не бывать. Анна свое счастье решила. Суди Бог. О ней напрасного
слова не позволю ни псу, ни кесарю, ни Господу.
